Дверь входа вела во внутренний двор, видный сквозь решетку. Пришлось несколько раз вдарить боевой перчаткой по дереву, пока внутри не зашевелились челядинцы – первый признак жизни, поданный этим жилищем. При виде гербов Белой Розы и щитов Йорка засуетился старик-слуга, послав за хозяйкой и завозившись со здоровенными железными засовами. Пока трясущийся старикан сладил с запорами, подошла и госпожа. Волосы ее уже не были спутаны и растрепаны, а аккуратно лежали в сеточке паутины и под диадемой из листьев. Этим золотисто-рыжим локонам такая перемена определенно шла. Оказывается, в них даже улавливались иные цветовые оттенки, а глаза… Глаза при этом свете казались, скорее, светло-карими, чем зелеными. Фигура завидная, а талия…

– Вы привели обратно мою собаку? – спросила она, притомляясь этим молчаливым разглядыванием. – Которую увели?

Дверь отворилась, и преграды между ними больше не было. Эдуард шагнул вперед и крепко обнял ее за талию. Этот момент он предвкушал и просчитывал и в грезах, и наяву. Подтянув Элизабет к себе, он прижал вторую руку ей сзади к лопаткам и, запрокинув ей голову, припал к ее сомкнутым губам грубым поцелуем, так что стукнулись их зубы, заставив обоих поморщиться. Где-то сзади на внутреннем дворе заплакал ребенок.

Эдуард разжал объятие, и Элизабет Грэй, пунцовая от растерянности, поднесла к губам пальцы и оглядела их, словно ожидая увидеть на них кровь.

– Вы… Ты… самый наглый грубиян из всех, кого я когда-либо видела! – растерянно и возмущенно выдохнула она.

Несмотря на потрясенный вид, глаза Элизабет были ярки. Ощутив нежность ее пухлого рта, Йорк с некоторым самодовольством отметил, как на ее коже горит румянец. «Слабакам такого не видать! – с какой-то хмельной веселостью подумал он. – Не проникнуть, не постичь душу красавицы». Всякие там мелкотравчатые шавки могут скулить и жаловаться или в тщетных потугах копировать его манеры, а то и звать его негодяем или самим дьяволом, – но им никогда не видеть того интереса, с каким эта женщина сейчас на него взирала. Взирала долго, со знакомым сквозным блеском в глазах.

Не дождавшись отклика, Элизабет поглядела туда, где поодаль от Эдуарда маялся на тонком поводке ее пес. Стоило ей свистнуть, как он рванулся к ней, чуть не свалив с ног человека, который его держал. Это человек, кряхтя от усилий, беспомощно подволакивался следом за собакой. Эдуард обернулся и, видя рвущегося к хозяйке пса, сощурил глаза:

– Если он так легко идет на зов, чего ж ты дала мне его увести?

– Голова шла кругом от падения. Там, помнится, сидел один здоровенный увалень, который меня даже не подхватил…

– А ведь ты надеялась увидеть меня снова, – плутовски улыбнулся Йорк.

Элизабет снисходительно хмыкнула.

– Я? Вовсе нет. Не хватало еще, чтобы ты распоясался, если б я кликнула собаку обратно… Буян.

Эдуард хмыкнул. Скрывать своих чувств он не пытался, с обезоруживающей честностью ребенка позволяя им играть на лице.

– Да, миледи, я таков. Был и, надеюсь, буду. Но только не к вам, – перешел он на торжественность. – Когда я думаю о вас, то мягчаю.

– Тем хуже для меня, Эдуард Йорк.

При этих словах Эдуард, замешкавшись, моргнул, а на щеках проступил румянец.

– Хуже… чем? Почему?

Снова захныкал ребенок, и лукаво-кривенькая улыбка сошла у Элизабет с лица.

– Мне некогда, Эдуард. Зовут.

– Мое имя на моих знаменах, – запоздало нашелся он с ответом. – Твое я тоже знаю: Элизабет Грэй.

– Да, теперь это так: Грэй, жена и мать.

Женщина опять смерила его долгим, вдумчивым взглядом, как будто осмысливая и принимая решение. Муж у нее – человек, безусловно, приличный, но он никогда не заставлял ее содрогаться от желания так, как этот бык одним лишь своим неуклюжим объятием. Зардевшись таким своим мыслям, она посмотрела на Йорка – игриво и одновременно вызывающе:

– Буду снова ждать в гости, Эдуард. Приходите, только без этой вашей свиты.

Под его ошарашенным взглядом Элизабет развернулась и беспечно ушла, мягко виляя юбками. Открывший дверь старик смотрел на Йорка с немым восторгом, но тут же, не меняя выражения лица, уставился себе на башмаки.

– Так мне, э-э… забирать собаку, милорд? А то госпожа чего-то не сказала…

– Что?.. Ах, да.

Эдуард посмотрел сверху вниз. Черно-белый мастиф за это время решил улечься на спину и с довольным видом подрыгивал задней лапой. Но глаз с Йорка не сводил.

Молодой человек прерывисто вздохнул. Вместе с тем, как закрылась дверь за спиной Элизабет, он ощутил, как внутри него что-то неведомым образом изменилось – словно натянулся некий балансир, казавшийся раньше небрежно смотанной веревкой. Унаследованная от отца ответственность поначалу ощущалась бременем. А оказывается, были и есть на свете вещи, которые, кроме как ему, осуществить больше некому. За них в ответе именно он, а то, что он воспринимал как гнетущий вес, было не весом, но силой, необходимой для несения этого груза на своих плечах. Внезапно Йорк осознал, что сила исходит как раз от того веса. Это было откровением.

Впервые за все обозримое время его ожгла вина за содеянное. Не важно, что Элизабет отчетливо дала понять, что принимает его. Приставать к замужней женщине – это из той же области, что напиваться до бесчувствия или драться на кулачках с кузнецами, пока те от побоев уже не могут встать. С почти беззвучным стоном Эдуард, тяжело дыша, поднял голову. Он увидел себя ребенком, бегающим по недомыслию от того, что должен делать, и ему стало стыдно.

Он поглядел на юг, поверх этого дома и деревьев, и представил королеву Маргарет, во всем своем тщеславии поднимающую со своими лордами чаши за победу. Эдуарда по-прежнему разрывало надвое: расплата звала на юг, а север удерживал мыслью о неотмщенности отца. Уже в пути весна. Как оставить север, если здесь до сих пор не погребена голова отца? Как его не оставить, если все еще живы враги?

– Да-да, бери, – кивнул Йорк старику, уже встревоженному столь долгим молчанием великорослого гостя. – Я должен на какое-то время уйти, а он пускай побудет с госпожой. Попотчуй его бараньими костями с мясцом. Он их любит.

– Но вы-то, милорд, скоро снова к нам нагрянете?

Эдуард посмотрел сверху вниз и улыбнулся. Не то чтобы его горе утихло. Просто оно уже не лишало самообладания, не обескровливало в одночасье. Он знал, что на него взирает отец и что есть долг, который должен быть оплачен. Мысли были ясны, а дыхание медленно и спокойно.

– Может быть, если буду жив. Да и ты если будешь. Столько лет, столько зим перевидал: для тебя, небось, каждый новый день – благословение?

Старикан изумленно моргнул, не зная, что ответить, а Эдуард повернулся и пошагал туда, где уже нетерпеливо переступал копытами его конь. Капитаны, которые все видели и слышали, казалось, тоже ощутили некую перемену, а лошади сами тянули всадников за поводья: в путь.

– Милорд? – обратился к Йорку один из рыцарей.

– Снимайте людей с лагеря, – приказал тот. – Теперь я готов. Скажу свое слово от имени Йорка – да так, что услышат все.

Один из оруженосцев машинально перекрестился, другой расправил плечи. Значит, снова на войну. Все эти люди помнили битву при Мортимерс-Кросс, где в малиновом страшном небе взошли сразу три солнца, кидая невероятные тени. Там они видели, как по усеянному телами полю разгуливает с мечом Эдуард Йорк – без шлема, в багряных от крови доспехах, обезумевший от горя. Все – и капитаны, и рыцари – ведали, на что способен их господин, и взирали на него с благоговейным ужасом.

Провиант в лагере королевы отсутствовал начисто – ни кусочка солонины, ни даже собачатины, чтобы скормить пятнадцатитысячной рати, – одна лишь затхлая водица, чтобы смочить горло. Последние запасы съестного были израсходованы еще перед битвой в Сент-Олбансе, а окончательно дочищены на пути к стенам Лондона. Воинству оставалось лишь глазеть на неприступную столицу с желудками, урчащими и стонущими от голода, мучительно представляя себе сытное жаркое, наваристую похлебку, пудинги, пироги и жареные окорока на вертелах, при вращении истекающие собственным ароматным соком.