– Осторожней, милорд! – окликнул его Брюер, подводя ближе свою клячу. – Дорога крайне неровная.

Изрядная часть его раздражения была направлена на себя самого – за то, что все-таки не выдержал, сорвался. Хотя и на герцога у него было довольно злости. Источник силы Маргарет, источник ее авторитета состоял в одной лишь правоте. Вся страна знала, что короля Генриха удерживает узником клика йоркистов, изменников роду человеческому. Отсюда искреннее сочувствие королеве и ее сынишке, вынужденным скитаться и искать поддержки своему делу. Взгляд, безусловно, романтический, но находящий отклик в сердцах добрых людей вроде Оуэна Тюдора и выводящий в поле армии, которые в ином случае могли бы отсиживаться по домам. И от этого в конце пришла победа с подъемом дома Ланкастеров, долго уже лежащего вниз лицом.

Позволяя сброду шотландцев и северян убивать, насиловать и грабить в пути до самого Лондона, Маргарет лишает себя поддержки, и ни один человек не встанет под ее знамена. Эти люди еще упиваются своим триумфом, опоенные им, как сивухой. На их глазах герцог Йоркский Ричард Плантагенет был поставлен на колени и казнен. Они видели, как головы их самых сильных и могущественных врагов увозятся в притороченных к седлам мешках, чтобы быть вздетыми на острия над стенами города Йорка. Для пятнадцати тысяч человек, после того как улеглись дикая ярость, рев и лязг сражения, победа была подобна монетам в кошельке. Подошли к концу десять лет борьбы, а сам Ричард Йорк пал на поле брани, сокрушенный вместе со своими претензиями на власть. Победа, давшаяся немалой ценой, была для них всем. И теперь те, кто обезглавил Йорка, жаждали награды: снеди, вина, золотых алтарных чаш – всего, что попадется под руку.

Сзади нескончаемо тянулась колонна – насколько хватает глаз, туда, где в дымке сливается с землей простуженная бирюза зимнего неба. Голоногие шотландцы шагали рядом с коренастыми валлийскими лучниками и рослыми английскими мечниками – все исхудалые, в оборванных плащах, но все еще горделиво шествующие на своих ногах. Ярдах в сорока сзади ехал с пунцовым лицом молодой Сомерсет, которому помог сесть обратно в седло кто-то из его челядинцев. Оба злобно воззрились на то, как Дерри с шутовской почтительностью приложил себе ко лбу ладонь. У тяжеловооруженных рыцарей принято, проезжая мимо лорда, поднимать забрало и показывать лицо. Как бы в знак приветствия. По всему видно, что негодование у напыщенного молодого аристократа не улеглось. Да, лихо он чуть не сыграл с седла! Брюер в очередной раз проклял свой норов. Опять этот багровый прилив, бьющий в голову столь резко, что рука выхлестывает мгновенно и бездумно… В нем это всегда было слабой стрункой, хотя порой забвение о всякой осторожности оборачивается во благо. Хотя стары мы уже для этого. Не проявлять осмотрительности – значит пасть под клювом более молодого и прыткого петуха, с его помесью чванливости и врожденной гордости.

Дерри не удивился бы, увидев, как Сомерсет мчится на него с требованием сатисфакции, хотя видно было, как один из приближенных что-то напряженно нашептывает ему на ухо. Благородства и достоинства в мелкой сваре нет, герцогу это не по чину. Брюер мысленно вздохнул: теперь несколько суток кряду надо будет тщательней выбирать место под ночлег, а выходить всегда в сопровождении. Всю свою жизнь он только и делал, что противостоял спесивости лордов, и знал от и до, насколько они почитают за право – можно сказать, чуть ли не основную свою обязанность – требовать сатисфакции за нанесенную обиду, впрямую или исподволь. Ну а обидчики их вынуждены уныривать и увиливать, пока не восстановится естественный ход вещей, по итогам которого их найдут избитыми до полусмерти, а то и укороченными на палец или ухо.

С возрастом запас терпения Дерри по отношению ко всему этому фанфаронству начал как-то оскудевать. Он знал: если Сомерсет подошлет к нему пару громил, которые намнут ему бока, то ответом будет то, что однажды ночью герцогу перережут горло. За годы войны Брюер уяснил для себя прежде всего то, что титулованные особы гибнут так же легко, как и простолюдины. Эта мысль вызвала перед его внутренним взором облик отца Сомерсета, павшего от меча на улицах Сент-Олбанса. Старый герцог был поистине львом. Его пришлось сломить, потому что он не сгибался.

– Бог да хранит тебя, старый греховодник! – пробормотал Дерри. – Ладно, черт побери! Ради тебя я его не трону. Но только держи этого расфуфыренного петуха от меня подальше, хорошо?

Он поднял глаза к небу и глубоко вздохнул, надеясь, что душа старого друга расслышала его слова.

В воздухе явственно чувствовался запах гари, от которого где-то снизу по глотке словно водил навощенный палец. Значит, те, кто шел впереди, подняли в воздух новые столбы дыма и боли, выволакивая из погребов и кладовых мясные отрубы и засоленную дичь, угоняя с подворий скот, чтобы забить его прямо на дороге. К концу каждого дня колонна королевы неизменно приближалась к форпосту из отбросов, что встречал ее на входе в городок или село. После двадцатимильного перехода за один лишь вид хлопающего крыльями каплуна, от которого потом не останется и «кукареку», люди готовы были, теряя человеческий облик, погромить еще несколько маноров и пожечь еще несколько деревень, сокрыв все свои грехи в огне и пепле. Безусловно, пятнадцати тысячам человек требовалось пропитание, иначе армия королевы истаяла бы прямо в дороге, дезертировав и разбредшись по сероватым зимним долам. И все равно это было Дерри поперек души.

Шпионских дел мастер хмуро созерцал дорогу, машинально поглаживая шею Возмездию – одной-единственной лошаденке, которая была у него за все время. Пожилое животное умно покосилось одним глазом: нет ли там яблока или морковки. Пришлось предъявить пустые ладони, и Возмездие утратил интерес к хозяйской ласке. Впереди вместе со своим сыном ехала королева в сопровождении дюжины лордов, все еще надутых от гордости, даром что после поражения Йорка при Уэйкфилде счет шел уже на недели. Путь на юг представлял собой не напористый бросок отмщения, а плавное передвижение сил, от которого сторонникам и противникам каждое утро высылались уведомления. Впереди лежал Лондон, и королева Маргарет не хотела, чтобы ее мужа по-тихому умертвили с ее приближением.

Ясно уже сейчас: вызволить короля будет задачей непростой. Граф Уорик потерял при замке Сандал отца. Душу ему рвет от горя и боли, как и сыну Йорка Эдуарду – это столь же верно, как и то, что земля сейчас стылая, а ночи длинные. Двое разгневанных молодых людей лишились отцов в одной и той же битве, а судьба короля Генриха сейчас в их руках.

Дерри невольно вздрогнул, вспоминая последний возглас Йорка перед казнью: единственное, что получится у королевских прихвостней – это поднять на мщение их с Невиллом сыновей. Брюер покачал головой, смахивая рукавом холодную соплю, которая капала на верхнюю губу. Да, старая гвардия уходит с этого света – один за одним, один за одним. Те же, кто остается, уже не так статны. Скудеет порода, мельчает. Лучшие уже все полегли.

Порывы ветра били о бока палатки, в то время как Уорик, глядя на двух своих братьев, поднял кружку.

– За нашего отца, – произнес он.

Джон Невилл и епископ Джордж Невилл эхом повторили его слова и выпили, хотя вино было холодным, а день – еще холодней. Ричард Уорик прикрыл глаза в краткой молитве о душе своего отца. Ветер налетал и трепал парусину: братьев как будто атаковали со всех сторон, а они находились в самой сердцевине этой бури.

– И какой же безумец отправляется воевать зимой, а? – со вздохом задал вопрос граф Уорик. – Вино, признаюсь, неважнецкое, но все остальное выпито. Во всяком случае, мне доставляет радость находиться с вами, олухи вы эдакие, несказанно мне дорогие. Говорю это без всякого притворства. А еще скажу, что мне очень не хватает моего старика.

Он намеревался продолжить, но внезапная волна горя сдавила ему горло, и голос сорвался. Воздух комом встал в глотке, так что не продохнуть, а глаза вдруг затуманились. Недюжинным усилием Ричард выдохнул, а затем медленно втянул воздух сквозь зубы, после чего проделал это повторно, пока не восстановился дар речи. Все это время его братья не вымолвили ни слова.