— Наконец-то, — вздохнула она.

Ночь длинна, темная южная ночь, кажется, что вся прошла, но впереди еще ее половина, сон. В постели читаем. Слышен шум моря.

— Будем спать?

— Я почитаю.

— Спокойной ночи, — я привлекаю ее к себе. Пусть спокойно спит со сладкой мыслью, что я еще люблю.

— Да не приставай ты! И так сегодня достаточно злили.

— Кто?

— Да кто же еще! Сам знаешь!

— Бабушка, что ли?

— Ну да!

— Как?

— Ничего особенного.

— Расскажи.

— Просто глупости!

— Глупости тоже интересны.

Я сижу, облокотившись на подушку, и дергаю волосы на затылке. Интересно.

— Да не хочу я говорить! Просто бабье. Обо мне.

— Должно быть, и меня касается, иначе бы не скрывала.

— Оставь! Вот пристал! Дай почитать!

— Расскажи, не то разозлюсь. Предупреждаю — плохо кончится! Терпеть не могу упрямства, выдаваемого за принцип.

— На одну незначительную глупость десятки нанизываем.

— Сделай еще одну! Других не будет.

— Хорошо, уговорил. Бабушка сказала, что ты не любишь ее.

— И все?

— Нет, еще сказала, что ты стеснительный как красна девица, что такие в жизни ничего не добиваются.

— Что же, правильно.

— Да где же правильно? Какая она верующая, если людей хочет видеть дельцами!

— А может, деловыми?

— Давай спать.

— Давай поговорим.

— Ты говорил, что в твоих мучениях и заключается твоя сила, что каждый силен своим непреодолимым, что внутренняя борьба питает силой, или что-то в таком роде.

Я краснею:

— Я тогда оправдывался.

— А теперь настроение укорять себя?

— Почему-то чувствую потребность и в том и в другом.

— Ну-ну, выкручивайся!

— Больше ничего?

— Еще говорила, что я такая девушка, живая, и все такое, что могла бы найти лучшего. Черт-те что! Я так разозлилась! Я такой псих! Какое ей дело? Она даже испугалась.

Отвернулась и начала плакать, сморкаться.

— Ты хоть и разозлилась, но словам ее придала значение.

— Я знала, что ты это скажешь.

Гасим свет. Лежим в тишине. Перевалило за полночь. Где-то рядом — пугающая тьма, простор моря. Я шарю рукой, беру свой транзистор, приникаю ухом к его зеленому глазу и ищу музыку.

— Слушай… Ты как-то сказал, что взрослые редко бывают хорошими — все они ссорятся в семье…

— Думаю, что да.

— Но это же ужасно!

— Редко встречаются люди одного склада — вот почему.

— Не хочу быть взрослой…

— …а хочу быть дурой, да?

— Знаешь, мы с тобой разные!

— И с каждым годом эта разница будет усугубляться. Вначале люди видят только пол, потом человека, и — пошло самоутверждение! Да это и естественно, людям хочется следовать собственной природе, а не чужой, устаешь ведь в конце концов от самообмана.

— Ты в чем-то прав. Раньше мне нравилось все чужое, и сама хотела быть другою, родителей своих стыдилась. Теперь чувствую, как становлюсь похожей на мать, раньше заметить это было бы неприятно, но сейчас…

— Во-во!

— Ты холодный, черствый!

— А может, спокойный и трезвый?

— Нет!

— Вот видишь, ты ищешь во мне того, чего нет, а зачем? Я такой. Почему я должен быть другим?

— Таким ты мне не нравишься.

— Почему и зачем я должен кому-то нравиться?

— А зачем я тогда тебе?

— Почему ты у себя не спрашиваешь: зачем он мне?

— Слушай, давай разойдемся!

— Давай! Только отложим на завтра, ладно? Сегодня уже поздно. Я спать хочу.

— О-о, как я тебя ненавижу! Как я тебя ненавижу, если бы ты знал!

Она сидит в постели и рыдает. У меня никакого сочувствия к ней. Но дотрагиваюсь до ее волос — тонких, гибких, шелковистых. Имеют ли волосы нервы?

— Не прикасайся ко мне! Ты мне противен! Бездушный истукан! Как я могла связать с тобой свою судьбу, дура я, дура!

Разве есть в том моя вина, что я ее сейчас не люблю? Я не хочу никаких эмоций, страстей. В душе моей покой, и мне так хорошо от этого.

Она встает, зажигает свет, начинает собирать свои вещи, долго роется в ящиках, находит что-то, рассматривает:

— А что это у тебя?

Показывает на бархатный треугольник на полосатой нитке, который я до женитьбы носил на шее.

— Амулет.

— А что в нем?

— Точно не знаю, но, кажется, бумажка с заклинанием, кусочек каменной соли и какие-то ароматные зернышки.

— А почему соль, почему заклинания, почему зернышки?

Я не узнаю ее, она вдруг преобразилась.

— Каждое из них что-то значит.

— Ты носил его?

— Да.

— Интересно, зачем?

— Да это бабка моя… Когда мне исполнилось шестнадцать, сшила и наказала всегда носить на шее, чтоб оберегал меня.

— От чего?

— От злых чар нехороших женщин. Но я носил из уважения к ней.

Она хохочет.

— Чего ты смеешься?

— Смешная у тебя бабка.

— Не смей!

Она смеется.

— И ты веришь в эту чушь?

Куда делось мое спокойствие — я злюсь. Злят ее смеющиеся глаза, дразнящие властные губы, раздражают обнаженные колени. Вообще у нее какой-то властный вид.

— А что, может, и верю.

Стиснуть, поднять и бросить ее на диван, что ли? Но я почему-то стою, как пригвожденный, и смотрю на нее с ненавистью и…

Она хорошо сложена, она привлекательна.

— Что ты дрожишь, иди ко мне, — зовет она и смеется.

Теряю выдержку, двигаюсь к ней: надо бы влепить пощечину. Но руки скользят по ее плечам. Обессиленный, опускаюсь на колени. Ненависть превращается в нежность, послушание, обожание.

— Глупый, — говорит она серьезно.

— Да, — соглашаюсь, покрывая ее поцелуями.

— И мы сейчас выбросим его.

— Да, — беря ее на руки.

Где-то на шелку трав лягаются лошади, в теплых водах плещутся рыбы.

За окном светает, птички проснулись и вовсю чирикают. С набережной слышатся крики чаек. Синь утра. Пахнет глицинией.

— Давай по кофейку.

Мы сидим у распахнутых окон, пьем кофе и курим. О свежесть утра, о сладость ветра!

— Хочешь ликеру? — предлагает она.

— Чуть-чуть.

Горы в голубом тумане. Синь моря. Пыльные перья кипарисов ничего не пишут в книгу весны.

— Ты думаешь, сможешь им стать?

— Я об этом не думаю. Меня интересует не результат, а сам процесс работы.

— Ты думаешь, это сможешь делать не хуже?

— Не думал — не взялся бы.

— Хочешь, дам тебе добрый совет, только не сердись: брось ты это, не обманывай себя!

— Может, лучше жить опьяненным таким обманом, чем трезвой обыденностью?

Сказал это и подумал: противоречу себе, так быстро успело измениться настроение, так недолго пробыл я в праздности.

Я люблю думать. Почему человека ценят не по этой способности? В этом смысле я считаю себя выше многих, хотя те многие вряд ли считают так. Мысли — черви? Это удовольствие, чувствовать, как они разъедают. Не хочу быть канатоходцем. Нет, надо научиться балансировать!

Утро в разгаре. Ложимся спать. Весь мир залит ярким светом. Снится сон. Странный. А разве сон может быть другим?

На пляже находим кем-то оставленную сумку.

— Давай унесем с собой! — говорит она.

Я ее не узнаю. Я медленно поворачиваюсь к ней. Она стоит на двух ногах. Ноги голые до бикини. Почему-то я похож на хищника перед прыжком. Она настораживается и слабо, теперь уже по инерции, повторяет:

— Давай унесем…

Я теряю к ней интерес, встаю, поднимаю сумку и кричу:

— Эй, кто потерял?

Женщина, стоявшая поодаль, истерично ринулась Ј мою сторону:

— Моя!

Но несколько парней в полосатых майках сбивают ее с ног и устремляются в бешеном беге ко мне. Один из них выделяется и оставляет других в пыли полуденной жары. Вырывает у меня сумку и, не замедляя бега, выворачивает ее. Из сумки вываливаются сальные штаны. В штанах карманы. Проверив их, парень ничего не находит и равнодушно бросает сумку вбок. И все, как жеребцы, поворачивают обратно и удаляются мелким блатным шагом.

Я поднимаю штаны и роюсь в карманах. В карманах другие карманы. Я расстегиваю их и там обнаруживаю три карманчика, в каждом из них по несколько туго свернутых червонцев. Разглаживаю деньги и высоко поднимаю над головой: