В городке жили не только злые люди,  но и люди с сильным излучением добра — чаще природного, но и приобретенного благими делами и мыслями, усилием, работой над собой.

Считалось, что старцы, духовные отцы, владеют энергией добра, нравственной силой и могут оказать на человека, окружение благотворное воздействие. Был такой старец и у них в городке. Мама решила повести Бакы к нему, полагая, что сын болен душевной болезнью. Душевная болезнь Бакы, по ее мнению, заключалась в необычном поведении сына — в отрешенности. Он был со всеми, и его не было. И это тревожило маму. Папа успокаивал ее: «Не выдумывай!» Ужинают или просто так сидят, согласно этикету, Бакы оставался со всеми, но воображение его блуждало. Уходил в стихи, погружался в мир фантастических ощущений. И мама каждый раз ревниво вызывала его оттуда. Зачем-то ей нужно было, чтобы сын был со всеми, как все, поддерживал общий разговор.

Как-то они сидели за ужином. Бакы ушел в себя. Ему представилось, что он, находясь в прозрачном шаре, парит в лазури неба. Мир воображаемый был гораздо притягательнее реального. Конечно, внизу, где сидят сейчас мама и сестры, хорошо, и он не хотел бы оторваться от них насовсем, и все же с ними ему не хватало еще чего-то.

Мама закричала. Он встрепенулся, как подбитая птица, пошел вниз и грохнулся об пол. Вернулся, очнулся от своего сна, где никому не мешал, никому не был помехой. Мама вспылила, резко вскочила, задев ногой пиалы и чайник, чай пролился. Бакы смотрел, как чай уходит в кошму, на кошме остается теплое, темное пятно и на него садятся мухи. Потом встал и пошел вернуть маму, просить у нее прощения. Она стояла за углом и сморкалась в платок.

Вечером услышал разговор родителей.

— Надо его показать старцу,— сказала мама.— Снадобье Зулейки что-то не помогает.

— Зачем? — усмехнулся        папа.— Нормальный мальчик.

— Да нет, не нормальный, вы не понимаете. С ним происходит что-то не то. Я боюсь.

— Не выдумывай, мальчик увлекается стихами. Все поэты были не от мира сего, немного того!

— Комнату свою завесил какими-то портретами! Ужас, а не люди! Это злые духи его.

Мама тихо открыла дверь, окинула взглядом стены:

— Сынок, кто эти люди? Зачем тебе их портреты?

— Прекрасные писатели, поэты, мама,— объяснил он.— Вот это Лермонтов, его убили на дуэли. Это Джек Лондон, он сам покончил с собой. Это Маяковский, застрелился. Это Блок...

Бакы был в восторге от этих поэтов, а мама ужаснулась:

— Это какие-то мученики, страдальцы! Я не хочу, чтобы они были в твоей комнате.

— Но я у них учусь,— возразил Бакы. Она схватилась за голову:

— Чему? Я не хочу, чтобы ты походил на них! В этих людях тьма! О боже, в глазах у них адская глубина! Ущербность. Я чувствую. Они нам чужды.

— Они страдали, потому что не могли вынести горя людского.

— Мы не должны страдать! Это не наша вера, Ба-кы. Мы должны радоваться жизни, какая бы она ни была.

На следующий день пошли к старцу. Вели за собой на веревке молодого барашка. Привязав его у дверей, негромко окликнули шейха.

Хозяин выглянул и пригласил гостей в дом. Бакы удивило благообразное лицо старца с ухоженной бородой, здоровый, морковный цвет лица, розовые пухлые губы, крепкое рослое тело, искрящиеся светом глаза. А он ожидал увидеть «мракобеса из средневековья» — так называли в школе духовных учителей племени, хранителей мудрости народа, людей, образованных по-старинному, относившихся к религии скептически.

Старец усадил их на курпече, сам сел напротив, улыбался, шутил. Обыкновенный человек — вовсе не идеал Бакы. С его поэтами и сравнить нельзя. В комнате — тишина, чистота, порядок. Как у обывателя.

Пока мама рассказывала о сыне, жаловалась и умоляла помочь, глаза мудреца добродушно изучали мальчика, и Бакы казалось, что они видят его насквозь. К старцу водили со всего округа, о чудесах его рассказывали сказки. От каких только болезней он не исцелял своим дыханием, прикосновением рук.

— Да, ваш сын болен,— согласился святой человек.— Но это хорошая болезнь. Дай бог каждому болеть ею.

Эсси кивала, ибо принято кивать — каждое слово старца истина, а истине не противятся, даже если не понимают.

— Но путь поэта — это путь деяний. Он не избавляет от страданий, а, наоборот, их прибавляет. Мне лично ближе путь его деда, суфия Лебаби, да святится имя его, путь духовный. Суфий был близок к хакикату, в этом я убеждаюсь каждый раз, когда перечитываю его «Сыр-Наме»— «Книгу тайн».

Прорицатель поднялся, подошел к сундуку, вынул оттуда книгу в сафьяновом переплете и сел. Он держал книгу на коленях, поглаживая рукой. Средний палец его украшал перстень с сапфиром.

— Видел деда? — спросил старец.

Бакы вспомнил, как ходил с бабушкой, когда жили в Поселке отверженных, в глубину зарослей, к шалашу деда-отшельника и оставляли нехитрую пищу в нескольких шагах от обители, чтобы не помешать его самопогружению. Дед сидел на циновке, устремив глаза в одну точку. Говорили, что таким образом, забыв о себе, он пытается слиться с джаханом-космосом, чтобы постичь хакикат — вершинную истину, единую и простую, веря в силу не размышлений, а озарения. Человек, хоть чуточку занятый собой, не воспримет правильно ни другого человека, ни полноту бытия. Умственные размышления запутывают человека, уводят от истины.

Зимой пришли к деду «гызыл таяки» — «красные палки». Так называли тогдашних дружинников. Бакы думал, что они с красными палками в руках и будут бить деда, совсем немощного от добровольного недоедания и молитв, но никаких красных палок у них не было, и бить деда они не стали, а грубо вытащили его из землянки и уволокли в милицию. Дед был обвинен в уклонении от общественно полезного труда. И с того дня он исчез и больше не вернулся в свою землянку.

Много лет спустя Бакы подумает: неужели дед не был полезен обществу? В своей попытке постичь истину по своему усмотрению — разве приносил он вред обществу, разве делал этим вызов обществу? Кому мешал он своим отшельничеством? Разве любовь к вершинной истине, стремление к высшей нравственности может помешать обществу? Во что превратится общество, если исчезнут в нем подвижники духа и останутся только «люди с палками»?

— Приход твой не случайный, я ждал тебя, сынок, и настал час вручить тебе эту книгу, завещанную дедом.— Старец протянул книгу. Бакы подставил руки, и книга скользнула на его ладони. Он коснулся лбом ее поверхности, как принято, и переместил к себе на колени.

— Когда вырастешь, достигнешь зрелости и определенных знаний, ты сможешь понять эту книгу и тебе откроются тайны всех земных дел и тайны мироздания. Ты узнаешь о противоборстве светлых и темных сил. Эта борьба будет обостряться, и тебе придется решать: безучастным оставаться или вступить в борьбу.

Бакы было не совсем ясно: что понимать под светлыми силами и что под темными, но не успел он об этом подумать, как старец ответил:

— Тот, в ком свет, всегда чувствует его подсказку.

Изначально хотя бы лучик в каждом есть. Но темные силы стараются погасить его, замутить. Люди тьмы извращают суть прекрасных понятий или избегают сути, ходят вокруг да около. Лгут — не всегда прямо, чаще правдоподобно; хитрят, таятся, приспосабливаются, играют, иначе говоря, жизнь рассматривается ими как игра; любят все низменное, плотское: чревоугодие, вещи, распутство, деньги. Лучшие помыслы людей обращают в свою выгоду. Как злокачественная опухоль, проникают в здоровую плоть и делают свое черное дело. Все запутывают. Лебезят, славословят и вонзают исподтишка жало... Бороться с ними трудно, почти невозможно. Единственная борьба с ними — это неотступно наводить на них свет.

Неожиданно старец изменился лицом, напрягся, все тело его забилось в конвульсиях. А когда постепенно пришел в себя, успокоился, глаза его подернулись слезами. Шейх испытывал к нему жалость.

— Я увидел, сынок, сейчас твой кисмат. Я увидел дервиша на пути к истине. Обиды, унижения, бедность, страдания, жертвенность. Благословляю тебя перед будущими твоими муками, твоим подвижничеством. И дай бог, чтобы тебя не сбили! Тебе выпала нелегкая доля. А теперь сядь поближе ко мне.