Нигде в Америке мне не приходилось наблюдать того, что я видел в Японии. Вечерний поезд около Осаки в пору возвращения с работы. Толпа мужчин, все — сидя или стоя — уткнулись носом в книжку-картинку. В ней персонажи преследуют друг друга, связывают, затыкают рот кляпом, душат, режут — совершеннейший садизм в самых разных вариантах. Наверное, им это нужно. Они не пьют. Может, лучше бы пили?

Профессиональный актер, он много думал о зрителях. Зал походил на ткань, расшитую узором из множества лиц, и эти лица — женские, мужские, круглые, продолговатые — призывали проникнуть в скрытый за ними смысл. Напрашивалось сравнение с головками посаженных тесными рядами, близко один к другому, цветов. Обращенные к нему глаза и головы, казалось, венчали собой длинные колышущиеся стебли, перепутанные внизу и высовывающиеся из какой-то топи или жирного торфяного болота. Стоило только, дав волю воображению — а он развивал свое воображение с детства, — мысленно раздеть зрителей донага, и он видел женскую и мужскую телесность со всеми подробностями, в их бессчетном разнообразии. За лицами и глазами таились секреты отдельных существований, объединенных в такие несхожие системы, что с ними бы не справился ни один компьютер. Мир был театром не только в шекспировском смысле, не только сценой, на которой появляется человек в различные периоды жизни: бредущий в школу ученик, молоденький солдат, зрелый муж в должности судьи, по-детски беспомощный старик. Это там, в зале, зрители разыгрывали трагедию, комедию или фарс, вернее, туда приносили их с собой и на какое-то время застывали в своих креслах. В жизнях зрителей содержались все ситуации, которые играли или могли бы сыграть актеры, только, наверное, волновали они сильнее, потому что кожа, пот, волосы, вагины, члены, соски были настоящими и присутствовали в сознании каждого, как отраженные в зеркалах атрибуты мистерии, в которой они участвовали.

Предположим, говорил себе актер, мы — на сцене — и они — в зале — появляемся лишь на минуту, и сразу же наступает Ничто, поскольку нас призвал к жизни не какой-то высший порядок, а лишь случай. Иначе говоря, мы играем перед пустым залом, поскольку их любовные истории, их мелкие радости и большие несчастья, обычные в реальности и до неузнаваемости преображенные сознанием, распадаются без следа. И тут его озарило: да ведь театр и религия связаны между собой. Что представляет собой это неправдоподобное множество, если не сеть, сотканную сознанием людей, и эта сеть призывает к созданию единого всеобъемлющего Великого Сознания.

— Конечно, я много крутилась перед зеркалом и нравилась себе. И, если честно, замечала у себя блядские склонности. Наверное, этим грешат все, а женщины особенно. Но на съемки я согласилась совсем не поэтому. Просто у меня не было денег, а сфотографироваться обнаженной для порнографического журнала казалось мне чепуховым делом. Затем я увидела себя на странице, так сказать, в натуре: грудь, как полагается, выставлена, руки словно защищают пушистого зверька на лонном бугорке. И, поверьте, впечатление было фантастическое. Потому что, когда я, раздетая, смотрелась в зеркало, детали тела не существовали как что-то отдельное, они были моими и как бы окрашенными своей принадлежностью мне. Ведь и в любви мы не кусок мяса на тарелке. А здесь вдруг тело совершенно не мое, почти как на гинекологическом кресле, хотя и там мы тоже внутренне противимся такой отстраненности, не хотим смотреть на себя глазами доктора. Мне вспомнились рассказы тех, кто вернулся из-за смертного порога, рассказы, которые при самом различном — в зависимости от убеждений — толковании совпадают в одном. Все эти люди уверяют, что в какой-то момент видишь где-то внизу, словно воспарив над нею, свою телесную оболочку, уже тебе безразличную. Пожалуй, это близко к тому, что я ощутила.

Старый чудак любил сидеть в артистическом кафе, куда приходила и молодая пара — оба красивые и, судя по всему, счастливые. Старика все побаивались — из-за легендарного прошлого, из-за облика колдуна и специфических интересов: он занимался магией и хиромантией. Однажды девушка попросила, чтобы он погадал им по руке. И он сказал ей: «Этот Ромео вам нравится, потому что вам льстят чувства, испытываемые таким красивым и талантливым юношей. Вам кажется, что он вас любит, но он лишь постоянно убеждает себя в том, что должен вас любить. И небезуспешно, ведь ему это нужно для собственных игр. Вот что я прочел; по линиям его судьбы. Решительно не советую вам надолго связывать с ним свою жизнь».

Разумеется, гадание не помогло. То, что случилось позже, слишком печально, чтобы писать об этом рассказ.

Ей мешала ходить в церковь врожденная прямота, благодаря которой все всегда было ясно: да — да, нет — нет. В храме следовало делать вид, что думаешь и чувствуешь что-то, чего не думаешь и не чувствуешь. Возможно, она к тому же была рационалисткой от рождения, и слова, да и действия, ксендзов оставались ей непонятны. Если Бог действительно существует, Он не нуждается в этом пении, бормотании и мольбах.

Ее муж ходил в церковь, повинуясь навыкам своего католического воспитания, и если в иное воскресенье пропускал мессу, чувствовал себя мальчишкой, не выучившим урока. Однако его мотивы были достаточно неоднозначны. Можно сказать, он не меньше, чем сочувствием, руководствовался чувством юмора. Ему казалось, люди (и сам он) слишком несчастливы, чтобы требовать от них что-либо во имя чистого разума. За обезьянничаньем и неистребимым ребячеством каждого крылось ожидание внезапного откровения абсолютной истины, но это никак не удавалось выразить — оставалось только следовать обряду, вторя его словам и жестам. Воскресное утро означало для него погружение в мысли о собственном убожестве и убожестве тех, вместе с кем он участвовал в создании спектакля — комичного, святого и печального.

В Ватиканском музее современного искусства большинство картин не посвящено религиозной тематике, не заметно также, чтобы отбирали произведения христиан. Я с радостью увидел несколько полотен Бен Шана, американского живописца родом из Каунаса, с которым дружил во время своего первого пребывания в Америке. Ватиканские эксперты продемонстрировали, что понимают, сколь прочны, хотя и неявны, связи искусства и религии.

Сусальная религиозная живопись и китчеватые статуэтки — все это продолжает существовать, так же как и книги, излагающие своими словами Библию для молодежного чтения. Но столетия христианства принесли и иные плоды. Можно только восхищаться писателями-христианами, которые в двадцатом веке написали книги, обращенные к миллионам молодых читателей, хотя книги эти служат религии только опосредованно, ибо не о ней в них идет речь. Зато добро и зло четко разграничены, и добро побеждает. А поскольку именно это организационный принцип любого интересного повествования, их читают. Эти писатели — хорошие стратеги. Они обращаются к сказке и science fiction. К. С. Льюис и его страна Нарния, Толкин со своей трилогией «Властелин колец», Мадлен Ленгл[10].