Прежде чем Чарлз Дарвин в 1859 году опубликовал свой труд «О происхождении видов», ему пришлось выслушать немало упреков от жены, особы глубоко религиозной, которая не могла согласиться с его решением напечатать такую вредную книгу.

— Чарлз, — говорила она, — Бог объявил, что создает человека по своему образу и подобию. Он не сказал этого ни о муравье, ни о птице, ни об обезьяне, собаке или кошке. Он поставил человека превыше всего живого, он отдал ему во владение землю. По какому праву ты хочешь лишить достоинства существо с лицом Бога, существо, равное ангелам?

Муж отвечал, что если он этого не сделает, это сделает Уоллес, который создал похожую теорию.

— Чарлз, — говорила жена, — мы должны осознавать мотивы своих поступков. Ты не стремился бы к славе ученого, если бы не твои очередные неудачи. Знаю, ты не любишь, когда об этом вспоминают, но если бы тебе удалось стать, как ты собирался, врачом, ты был бы доволен, излечивая людей, вместо того чтобы пытаться любой ценой удовлетворить свое честолюбие. А если бы годы, когда ты изучал в Кембридже теологию, позволили тебе принять духовный сан, твое положение в человеческом обществе уберегло бы тебя от авантюризма.

— Ты прекрасно знаешь, откуда взял свою теорию. Ты нашел ее у Мальтуса. Это был плохой человек, Чарлз, жестокий и равнодушный к судьбе бедных. Я не верю в истинность твоих открытий, потому что ты занимался наблюдениями не из добрых намерений.

Да, Чарлз Дарвин впоследствии вспоминал эти ее слова, хотя в то же время был уверен, что теория эволюции истинна. Тем хуже для меня и для людей, говаривал он. Теология, которую можно из этой теории вывести, не что иное, как учение слуг дьявола. Разве добрый Творец мог бы устроить мир как арену, на которой виды и индивиды, словно гладиаторы, борются за выживание? Если Он наблюдает за этим, будто римский император из ложи, я не стану ему поклоняться. Счастливы те, кто, подобно Эмме, сохранил образ Бога как нашего Отца и Друга.

Нравственные страдания жены Чарлза Дарвина, особы религиозной, были вполне обоснованны. Опубликование его труда «О происхождении видов» в 1859 году было ударом для религиозных верований. Не столько из-за оскорбления достоинства человека по причине его происхождения от обезьяны, а скорее из-за уничтожения границы между человеком и прочей живой материей. Мириады живых существ, насекомых, пресмыкающихся, млекопитающих повинуются неизвестному им закону эволюции, рождаются, страдают и умирают навечно. Человек, обладающий бессмертной душой и потому считавший себя исключением, сейчас задался вопросом: чем же я лучше муравья, или птицы, или моей собаки, моей кошки? Или шимпанзе с интеллектом человеческого детеныша? Никогда прежде теологи не сталкивались с феноменом всеобщей жизни, к которой неожиданно было привито сознание, долгие века рассматривавшееся в их трактатах отдельно.

Пронизанное поэзией слово «остров» манит, притягивает, обещает. Жюльверновский «Таинственный остров» — прекрасное название, но таинственен любой остров. Даже для мореходов-греков, островных жителей; ведь приключения Одиссея — путешествие от острова к острову, и ни один не похож на другой. Здесь живут циклопы, там обитает бог ветров, Эол; остров Эя принадлежит богине Кирке, способной превращать людей в свиней, а на Тринакии пасутся быки бога Гелиоса. В конце концов Одиссей попадает на Огигию, во владения нимфы Калипсо, которая так его полюбила, что удерживала у себя семь лет и подарила ему бессмертие, но странник не перестал тосковать по родной Итаке и бессмертной нимфе предпочел свою смертную жену Пенелопу. Судьба его меняется, когда он наконец попадает на остров царя феаков — по преданию, это мог быть остров Коркира, или Корфу. И я, пришелец с севера, очутившись на Корфу, отправился к тому заливчику, куда, выбиваясь из сил, вплавь, уже без своего плота, добрался Одиссей. Реки, в которой стирала белье царевна Навсикая, я не нашел.

В культурном сознании европейцев живет миф Счастливых островов, возможно, притягательных именно тем, что они отделены водой от истории. На картине Ватто «Паломничество на Киферу», то есть на остров Афродиты, аристократы и их дамы собираются в путешествие — в самую пору, как раз перед Революцией. Но идеальное общество иногда тоже размещают на острове, как это сделал Томас Мор, назвавший такой остров Утопией, и Красицкий, у которого остров зовется Ниппу. Только на острове мог творить чудеса Просперо в шекспировской «Буре», и только там знаки чародейской книги заставляли повиноваться служивших ему Ариэля и Калибана. Начиная с «Робинзона Крузо» необитаемый остров, мечта каждого, кому слишком досадило человечество, находил горячий отклик в сердцах читателей. На островах прятали свои сокровища пираты. «Островом сокровищ» Стивенсона считают маленький островок неподалеку от чуть большего, Тортолы, в архипелаге британских Виргинских островов. На протяжении нескольких последних столетий зреет миф о беззаботной жизни первобытных островитян: пальмы, солнце, синее море — что еще нужно? Созданию этого мифа способствовал американский писатель Герман Мелвилл, который в молодости, плавая матросом на китобойном судне, сбежал с корабля и провел несколько счастливых месяцев среди кротких людоедов на одном из островов Маркизского архипелага. В романах, а в двадцатом веке в фильмах (помню «Белые тени»!) раз за разом оживают слащавые мечты, уже припечатанные пародией:

(Откуда это взялось? Вряд ли кто помнит.)

Но и до островов наконец добрался мощный туристический бизнес и завалил нас заманчивыми рекламными проспектами. На вторую половину века приходится, пожалуй, наибольшее число поездок на острова, где возведены огромные фешенебельные отели. Поток туристов уже достиг или вот-вот достигнет предела, если судить по тому, во что превращаются — и довольно быстро — эти кусочки суши. Мне случилось оказаться в гуще уличного движения в час пик на одном из островов французской Антилии. Совсем как в Париже.

Перенесение того, что знаешь по себе, на чужую жизнь. Сначала об этом не думаешь, и свое кажется только своим. Я привязывался к каким-то мелочам — цветному карандашу, черной палочке туши, иллюстрации в книге, почтовой марке с острова Борнео. И казался себе не таким, как другие, — хотя бы потому, что они равнодушно проходили мимо восхищавших меня предметов. Теперь я знаю: тогдашние мои ощущения называются любовью, ведь Эрос далеко не всегда влечет нас к одним лишь человеческим существам. Еще я понял, что Эрос имеет власть над всеми нами. Те, кого меньше всего можно в этом заподозрить, — старушки, нищие, прикованные к постели больные — свято хранят свой маленькие сокровища, свои талисманы, для них это все поэзия, то есть поэты не только те, кто пишет. В 1917 году в Дерпте у одного русского мальчика были стеклышки, с помощью которых он показывал мне, шестилетнему, фокусы. Когда он вместе со своим сокровищем возникает в моей памяти, я раздумываю о дальнейшей его, неведомой мне судьбе.