Закрыв глаза, я усиленно массировала веки, пытаясь избавиться от неприятного ощущения, оставленного ярким светом офтальмоскопа.
- На этот раз ещё более или менее обошлось, но неизвестно, что будет потом… Доколе только терпеть это всё?... - Я вздохнула, качая головой, и кинула взгляд в сторону зеркала, стоящего на тумбе. - Ууу, красавица, ничего не скажешь.
Всё моё лицо выглядело жутко из-за ссадин и синяков, а с кусками пластыря и рыже-красными йодовыми сетками - вообще атас. Мне и так казалось, что я была очень несуразной: худая и бледная брюнетка с узким лицом и острым носом, а тут ещё и это. Я повнимательнее пригляделась к своему отражению.
Нет, я, конечно, не была страшной, но и чего-то особо прекрасного искать во мне не найдёшь. Про меня можно было смело сказать так: одна из миллиона. Лицо у меня было обычное, на любителя, телосложение худощавое, рост - самый средний из всех средних. Свои темные, почти черные волосы я всегда стригла в стиле «гаврош». Они были не слишком-то короткими, но и совсем недлинными: той самой длины, которая исключала лишнюю возню. А вот за красивые глаза спасибо папе - они у меня были загадочного сине-голубого цвета. Такие поди, найди.
Я тяжело вздохнула.
Отец поднялся с дивана и, собрав поблескивающие переливчатыми бликами медицинские инструменты в чемоданчик, отнёс их к своему комоду.
Наступила тишина. Я, как и в кабинете Спольникова, теперь сидела на диване, словно была сделана из камня - не двигаясь и даже едва дыша. Мои локти и колени были перевязаны хрустящими бантами, лицо было украшено семью отрезками клейкого пластыря. Я чётко ощущала стойкий запах йода, мазей, травяного чая. К тому же, даже сидя и не двигаясь, я хорошенько чувствовала тупую боль в тех местах, где синяки и гематомы были особенно наливными, а царапины чрезмерно глубокими.
Уныло кусая губы, я рассматривала нашу гостиную комнату, обклеенную светлыми обоями. Напротив меня, у дальней стены высился деревянный стол, обеденный, но на нём всё равно лежали и книги, и папки, и даже моя шапка. За столом, у входной двери в наш дом, протянулась длинное низкое окно. Что там сейчас творилось на улице, видно не было из-за опущенных кремово-желтых жалюзи, и хорошо, пусть лучше кремово-желтые жалюзи, чем дурацкие переулки, где меня только и знают избивать. Ближе к окну высились старый секретер и проеденное молью кресло, там же, вдоль стены протянулась книжные полки, собственно, с книгами, альбомами и моими папками ещё школьных времен.
У правой стены у мягкого красного дивана, на котором я сейчас сидела, стоял огромный дубовый шкаф, рядом с ним комод из хлипкого материала «под дерево».
Мой взгляд остановился на красивой вазе, стоящей на нашем обеденном столе. Эта ваза была здесь ещё до нашего с родителями приезда сюда. Единственное украшение в этом доме. Кажется, про неё просто забыли и оставили здесь. Как и нас.
Снова вернувшись ко мне, папа поставил тарелку со сладостями на деревянную тумбочку рядом с выпуклым диванным подлокотником, возле которого я и примостилась, и устроился рядом со мной на диване.
Я уныло покрутила в пальцах неровный диск подсохшего овсяного печения и положила его обратно. Есть не хотелось, да я и не собиралась.
- А надо бы, - словно ответив на мои мысли, сказал отец. - Тебе сейчас будет полезно немного сладкого.
Я коротко пожала плечами и, прижавшись к папе, положила голову ему на плечо.
- Прости меня, пап. - На меня вдруг нахлынула волна жгучей досады и жалости. Скрутило сильно, до слёз. - Прости, ладно?...
- Эй, ну, ты чего, зайчик? - ласково спросил отец, крепче сжимая моё предплечье и целуя в макушку. - Ты-то за что прощения просишь?
- За то, что всё время заставляю тебя переживать за меня. И за то, что со мной всё время случается какая-то гадость…И… ещё…спасибо тебе за помощь... За лечение и за заботу…
Шмыгнув носом, я вытерла подступившие слёзы. Глаза щипало неимоверно, горло распирал ком, а в груди…как же всё ломало в груди - от этой нестерпимой, ненавистной мне тоски.
Папа улыбнулся. Я не видела этого, но чувствовала. Он дотянулся до моей руки и сжал её в своей теплой, шершавой ладони.
- Не расстраивайся, Машенька… Знаешь, я подумал, что нам с тобой пора выбираться из этого жуткого города, отправиться в Москву, встретиться с Соболевым… Возможно, мы сможем найти его там, уж не знаю… Да даже, если и не найдём, лучше уж в относительной безопасности там, чем тут вот так…Раньше этот вопрос не стоял - ты была ребенком, но теперь всё иначе.
Я закрыла глаза и улыбнулась - радостно, даже счастливо. Я скучала по свободе, скучала по свежему ветру, по вольному миру. И скучала по небу. Сильно-сильно. Так было всегда. Сколько я себя помню: в те времена, до Адвеги, когда мы с родителями жили далеко отсюда, я всегда наслаждалась миром вокруг меня, пусть едва живым, пусть таким мрачным. И всегда особенно любила небесный свод. Могла часами наблюдать за ним.
За все школьные годы, которые мне пришлось провести в Адвеге, у меня набралось тридцать четыре рисунка неба, все они были нарисованы на всех уроках изобразительного искусства со свободной темой.
Я вдруг подумала про Антона, но тут же выкинула его из головы, ну да, влюблена, конечно, в него, но уже совсем не так как раньше, во-первых, а, во-вторых, всё равно безответно. А вот жизнь на воле…
Я знала, что тот день, когда я вернусь обратно в мир под небом, станет для меня самым счастливым днём в моей жизни. По крайней мере, за последние двенадцать лет.
- Это моя мечта, - горячо прошептала я. - Надеюсь, что и мы правда скоро с тобой уйдём отсюда…
- Рассчитывай, что в ближайший год, - ответил папа.
- Рассчитываю…
И вот, я, уже совершенно счастливая, улыбнулась и прикрыла глаза, представляя себе то, какой будет наша жизнь там, за стенами Адвеги. Это будет совсем другая жизнь!...Всё изменится, станет лучше…Я знаю это.
Глава 2
Лязгнув, тяжёлая металлическая крышка наглухо закрылась, и меня выкинуло из воспоминаний одним рывком. Словно бы за шиворот и прямо в холодную, отчуждённую, ненавистную мне реальность.
- Мы всегда будем помнить Алексея Романовича замечательным человеком…
Моё сердце одной страшной секундой сжалось в маленький комочек, и тысячи иголок - острых, отравленных болью - вонзились мне в затылок. Сдавленное рыдание застряло в горле, спазмом сжало дыхание, заставило опустить голову.
Этого просто не может быть. Так не бывает.
Перед глазами всё снова расплылось. Отрывистым движением я вытерла слёзы и подняла взгляд: квадратная металлическая крышка с ржавыми выбоинами и кривыми черточками царапин была закрыта. Она была мёртвой, как и все остальные крышки в этой огромной до тошноты ровной стене, где рядами покоились умершие жители Адвеги. Мой отец теперь лежал рядом с ними. Рядом с мамой. Эта стена отняла у меня моих единственных близких людей. Эти страшные металлические двери навсегда заперли моих родителей в этом бетонном склепе. Этот страшный город, этот муравейник, с коптящейся в нем жизнью, он отнял у меня всё, с чем я пришла к нему, оставив меня утопать в глубокой и темной бездне одиночества.
Мне из неё не выбраться.
Задерживая дыхание на несколько секунд, каждый раз так - раз, два, три - я пыталась сдержать подступающие рыдания. Мне хотелось плакать. Нет, мне хотелось рыдать, кричать, биться в истерике.
Но сейчас нельзя, надо подождать.
«Потерпи, Маша, - убеждала я себя, мутным взглядом водя по присутствующим, собравшимся сегодня в северной части города. - Потерпи…»
Сжимая и разжимая замерзшие пальцы, такие холодные, скорее, от моего бессильного горя, нежели из-за остывшего воздуха, я медленно повернула голову и неосознанно съёжилась от страха.
На похороны моего отца собралось не так много народа, но среди них был и управитель Адвеги Сергей Сухонин. Он стоял практически напротив меня, совсем неподалеку, был одет в тёмную водолазку и выцветшие, но отглаженные серые брюки. На груди у него, как и всегда, серебрился металлический значок в виде щита с аккуратно выведенным на нём названием города.
