Приехали. Следователь пошел в отдел, менты вылезли на солнышко — покурить, встали неподалеку.

— Эй, дайте сигаретку, то! — постучал Дима в зарешеченное оконце.

Дали. Нормальные пацаны, а что менты, так служба такая!

Долго там следователь что то зацепился.

Дима уж свою сигарету выкурил, а его конвойные и по второй начали дымить. Водитель их сидел, что то ковырял пассатижами под рулевой колонкой. Провода какие то. Дверцы только пооткрывал, чтобы продувало. Жара!

Диму тоже начало смаривать. И водила — чудак, машину на солнцепеке поставил, нет бы подальше — в тени. Ума не хватило у него.

А вот и колонна тех самых «Икарусов» показалась. Тех самых, что они на шоссе за Рыбсовхозом обошли. Четыре больших автобуса, такие что ходят на междугородных линиях или ездят по обслуживанию Интуриста… Окна занавешены. Видать, от солнца.

А чего они остановились то здесь? Напротив милиции?

Е-мае! Мама родная!

Из дверей Икарусов один за другим стали выскакивать бородачи в камуфляже.

— Алла акбар!

— Алла акбар!

— Алла акбар!

И первой же автоматной очередью, подрезали его конвойных, что так и не успели докурить по второй…

Сержант — водитель было дернулся заводить, да где там! Бородач с коротким АКСУ сквозь раскрытую дверцу УАЗика выпустил в того пол-рожка.

— Алла акбар!

— Алла акбар!

Бородатые уже влетали в здание, и группками обегали его со всех сторон, бросая в раскрытые по весенней жаре окна свои смертоносные гостинцы.

Из окон второго этажа вдруг ударили парой стволов. Но бородачи быстро справились, задавив сопротивлявшихся из подствольников. Из разбитых взрывом гранаты дверей за шиворот уже вытаскивали на площадь оставшихся в живых обитателей райуправления. Вон следователя потащили… А вон, вроде, Мишку Коростелева. И точно — его!

А к УАЗику подошел сам… Не узнать его — было просто невозможно. Во всем камуфляжном великолепии. Полевой командир Султан Довгаев — собственной персоной.

Терпеливо дождался, покуда его бородачи расковыряют замок клетки.

— Ну, вот и свиделись, Дима! Ты, наверное, и не ожидал.

Десятки раз потом просматривая записанные на кассету телевизионные репортажи об этих потрясших всю страну и весь мир апрельских событиях, Марина делалась серьезной и задумчивой. И когда Сережа, тормозя кадр, тыкал пальцем в экран и кричал кому — либо из своих гостей, — лук, хиар из май скул, анд май хаус оувер зэа…

она сердилась на него, — чего кричишь, как тебе не… И сбивалась, не зная как выразиться точнее, «как тебе не страшно», «как тебе не больно», или «как тебе не стыдно».

Ей самой было и страшно, и больно, и стыдно.

Страшно было смотреть на окна того женского отделения больницы, где в том далеком теперь восемьдесят восьмом она лежала три дня, и где ей сделали аборт, теперь, из этих выбитых взрывами и выстрелами окон, роженицы во фланелевых халатах махали белыми наволочками, чтобы танкисты генерала Батова не стреляли по засевшим там бородачам Султана.

Больно было смотреть, как рычащие дизелями бронетранспортеры Батова ломают вишневые деревья, в их родительском саду.

Стыдно было смотреть, как бородатые боевики с улыбками победителей, запихивают заложников в Икарусы и спокойно удаляются из разоренного войною городка…

И среди заложников — Мишка Коростелев.

— И это твой город? Твой дом? — недоумевая спрашивал Генри Самюэль, наконец то приехавший погостить из своей далекой Канады.

— Да… Это мой город и это мой дом, — отвечала Марина.

— И ты все еще хочешь туда?

— Очень… Там мой сад остался. Надо вишни подлечить… Подправить… Что то еще можно ведь сделать…

13.

Батов во многом копировал своего кумира — генерал-лейтенанта Неведя. Батов — тогда еще командир развед-роты, и по званию — капитан, служил в ограниченном контингенте в ДРА или попросту в Афгане..

А комдив Невядь слыл тогда в войсках великим стебком. Приняв дивизию еще полковником, лазал по батальонам в каком-то старом затрапезном бушлате без погон, и не зная еще своего «нового» в лицо, многие попадали впросак, принимая его то за какого то гражданского спеца из Кабула, то за приблудившегося прапора из вещевой службы или с дивизионного склада ГСМ. Только маленькая квадратная бирочка на противогазной сумке с надписью химическим карандашом на ней «Невядь», выдавала новое дивизионное начальство. Говорили, что в этом своеобразном брезентовом портфеле, помимо запасных обойм к своему «стечкину» комдив постоянно таскал еще и фляжку из нержавейки с трехзвездочным армянским… Но про него вообще много чего говорили. И уже по весне, когда расцвел мак, и Невядь получил генерал-майора, принялся он лазать по батальонам в прапорщицких погонах с одною на них маленькой звездочкой… Будто этакий младший прапор, а не генерал…

Батов всегда любил в людях настоящее…

А Невядь и был настоящим. Именно они, настоящие, вообще — то стебками всегда и прикидываются. Неживой или поддельный, или если вообще — чужой, те всегда как раз норовят все по-правилам, да как следует. А Невядь — мужик без комплексов. Триста прыжков с парашютом, на костяшках — мозоли в медный пятак — от бесконечных отжиманий «на кулачках», да от ежедневных молочений в сосновую макивару… Да если бы его доблести писались не фиолетовыми чернилами, да не штабным писарем, да не в карточке учета взысканий и поощрений по форме, установленной в МО СССР, а гекзаметром боянно пелись бы у походных костров, то там бы были такие строки, как «голос его, был подобен раскату грома в самую страшную бурю, а глаза его извергали искры, как те, что сыплются из под колес боевой колесницы, когда та катится на бой по мощеной дороге…» Такой вот он был. И баб он любил. И вообще, был он из тех, кто своего не пропустит.

В общем, задумал как то Невядь караван один целиком на себя записать. Весь. Со всем товаром.

Граница то с Пакистаном полу-прозрачная. Оружие — стингеры-мудингеры, это само — собой, но везли караванщики и барахло: «сони», «грундиги», «шарпы» всякие разные. Генералы бортами военно-транспортной не только «груз-двести» в Союз слали, но порой настоящих «золотых тюльпанов» оформляли… Разведка наводку даст, четыре вертухи в горы… Туда с боекомплектом — обратно с «хабаром»… Потом только ящиками да тюками прям из «восьмерок» да в распахнутые рампы «анов»… А куда там потом в Союзе — никто и не знал.

Дивизионный разведчик ему эту идею то и подал. А то откуда бы Невядю знать, что кроме стингеров караванщик повезет бригадному генералу Камалю еще и бакшиш за прошлогодний урожай. А мак в том году — богатый уродился.

У Невядя для срочных серьезных дел, была отобрана команда. Из одних только офицеров и прапорщиков. Причем из тех, кто служил с ним еще во Пскове и в ГСВГ. Третьим номером был в этой команде и капитан Батов…

Шли двумя вертушками. «Восьмой» пару раз прижался — высадил две пятерки — в одной САМ, в другой старшим майор Кондратьев — разведчик дивизионный… А крокодил — тут же — все висел неподалеку — в пределах работы радиосвязи.

Невядь вообще слыл в войсках большим стебком.

И еще шла о нем молва, что справедливый. Будто бы вел Невядь свой одному ему ведомый учет потерь, где по его справедливому понятию должно было соблюдаться обязательное соотношение «один к восьми». Потеряли наши при выходе на тропу двоих десантников — комбат тут же должен отчитаться ему шестнадцатью головами дохлых духов. Потеряли четверых — покажи ему тридцать два холодных моджахеда — и ни на одного меньше!

Невядь с Кондратьевым тогда вернулись одни. Потери при выходе на караван составили восемь десантников и двое вертолетчиков — экипаж сгоревшего «восьмого». Комдива с разведчиком подбирал прикрывавший вылазку «крокодил»…

По принципу справедливости, Невядь поклялся перед знаменем дивизии, что за десять товарищей, духи не досчитаются восьмидесяти голов.

Такой вот был Невядь… Потом, стал он губернатором одного края. И погиб. По-дурацки. В вертолете расшибся и не на войне, а так — на лыжах на горных собрался, а вертолет за провода зацепился и…