И Марина вспомнила. Вспомнила, как преодолевая страх, на подкашивающихся ногах, шла за своим чеченцем к нотариусу, как подписывала бумаги, почти не различая, где ставит подписи.

— Вот здесь, вот здесь, и еще раз вот здесь, — подсказывал нотариус, друг или родственник Руслан Ахметовича.

И вспомнила, с каким страхом, что ее обворуют, везла она эти двенадцать тысяч Клейнману в Ставрополь.

— Ну что? Скоро теперь Сережу освободят? — искательно заглядовала она в глаза адвокату.

— Ну, сперва следствие закончится, потом суд… Вы не волнуйтесь.

Но сердце у нее болело. Она и спать стала с Юлькой вместе. Как в раннем детстве. Обнявшись крепко-крепко.

Боже, как же она теперь Юльке скажет про Клейнмана и про деньги? Как же там Сережа в этой тюрьме? И как же они теперь будут жить?

Это за грехи мои. За аборт. Это за грехи.

Но почему же и Юлька за это расплачиваться должна?

Марина металась по городку — снова заходила к Маховецкому. Петр Тимофеевич два часа промурыжил ее в приемной, а потом, впустив-таки в кабинет, и выслушав ее сбивчивый рассказ, жестко сказал,

— Дура ты. Дура ты набитая. Я тебе этого адвоката посоветовал, но что из этого вытекает? Разве я знал, что он в Америку собрался? Я его знал как хорошего специалиста по уголовным делам. Но то, что он штучка, — это надо было самой глаза иметь. Такие деньги! Так что, ничем я тебе помочь не могу.

Димки Заманского нигде не было. Она опять сходила к его матери, но Софья Давидовна снова назвав ее «деточкой», как и в тот раз запричитала, что Димочка ее совсем пропал, и что неизвестно, где его искать.

Корнелюк все еще раскатывал где то на Диком Западе, а чечен вдруг как то резко к ней переменился.

Стал придираться по работе. Два раза бросил ей платежные ведомости в лицо, с бранью и угрозами уволить к такой то матери. А потом, через неделю вдруг сказал,

— Я знаю, неприятности у тебя. Но у меня тоже неприятности. И мне теперь деньги нужны. Я твою закладную продал — родственнику моему дальнему. Так что он хочет в свой дом теперь переехать. Месяц сроку тебе. С дома — съезжай.

Вечером сели Маринка с Юлькой на папину никелированную кровать, и тихонько завыли.

— Если Сереженьку далеко пошлют, в Сибирь или еще куда, я за ним поеду.

— И я с тобой, куда же я теперь без тебя?

— Устроимся работать. Поселимся где-нибудь поблизости — ему легче будет…

— А когда его освободят, втроем заживем.

— Будем работать, и деньги эти заработаем — накопим. И дом наш вернем.

— А как ты думаешь, за что нам так досталось?

— Как?

— Сперва мама, потом папа, потом Сережа, а теперь дом…

— Главное, что мы с тобой вместе. И главное, что Сережа жив.

— Но за что?

— Не думай об этом. Главное, что я тебя люблю. И Сережу люблю.

— И я тебя.

— И никогда вас не брошу.

Родственники Руслан Ахметовича приезжали в четверг. Приехали на белых «жигулях» шестой модели с чеченскими номерами. Вошли в дом без стука. Как в свой собственный. Ходили — смотрели везде, заглядывали и в кладовки, и в погреб и в гараж. Чеченцы буквально источали надменное превосходство. Марину с Юлей, они как бы даже и не замечали, словно девочки были не живыми существами, а старой ненужной мебелью, которую въехав сюда, новые хозяева непременно выкинут.

— К следующей субботе — съезжайте, — сказал старший, выходя со двора. И не потрудившись даже закрыть за собой калитку.

6.

Вылетая из Нью-Йорка, в зоне аэропортовского такс-фри, в ювелирном бутике Владимир Петрович решил вдруг купить золотой браслет. Не себе. Марине. Браслет двуцветного золота с маленькими бриллиантами. Две тысячи долларов…

— Ты че, Петрович, умом рехнулся? В Египте и в Турции таких цацек по шестьсот баксов максимум — одним местом ешь! — возмутился было его товарищ по турне Федулов — зав отделом торговли из Ростова.

— Ты, Федул, помолчи. Ты ее не видел.

— Кого?

— Дочку мою.

— У тебя разве есть дочка?

— Да не совсем чтоб моя… Понимаешь, друг у меня погиб. А у него трое остались. Да еще и без матери.

— А-а-а…

— Вот тебе и а-а-а… А старшая, ей теперь двадцать, красавица, ну просто не могу!

— Так женись, старый ты козел! Тебе скоро пятьдесят, не век же холостяком бегать? Сколько у тебя баб было? Миллион?

— А ты завидуешь?

— Женись, дурило!

— Ну ты даешь… Она мне почти как дочь.

— Не родная, значит и не дочь.

— У нас двадцать пять лет разница.

— Ну и что? Феоктистов вон, бывший первый секретарь Первомайского райкома, который теперь птицефабрику в Первомайском приватизировал, он постарше тебя, а развелся и на молодой женился. А тебе и разводиться не надо.

— Слыхал я эту историю…

— Ну!

Когда в пятницу Марина вдруг увидела возле калитки знакомый бутылочно-зеленый джип, она сразу поняла, что все теперь образуется. Что все теперь образуется, но она при этом должна будет заплатить по счетам. А может и своим счастьем. Счастьем, которого нет. Или надеждой на так и не найденное счастье.

А в тот же вечер позвонила Владимиру Петровичу его старая подруга. Старая боевая подруга, как называл ее Корнелюк, или старый боевой конь, как сама себя шутя называла Наташа, имея ввиду и ту легкость, с какою она при первом его свисте — всегда прибегала и была готова нестись с ним куда угодно- хоть в дождь, хоть в снег, хоть на войну, хоть на край света. Однако, в большинстве случаев их совместной биографии, что длилась уж лет десять с небольшим, Владимир Петрович по преимуществу вывозил Наташу не в снег и не в холод и не на войну, а совсем наоборот, в Сочи, в Анапу, в Турцию, на Кипр и даже в Испанию и Италию…

— Ну как съездил? И что ты мне привез? Себя?

— Не знаю, Наташа…

— Как это? Ты там что — женился в Америке?

— Нет, в Америке я не женился.

— Да что с тобой? Какой то ты не такой. Может мне приехать?

— Не надо, Наташа.

— Что, не надо?

— Я тебе потом позвоню как нибудь.

Ну как это женщины чувствуют? По интонации голоса что ли? Ну ничем себя не выдал. Неужели действительно, как в статье, что читал в самолете, про этих бабочек, что на расстоянии в тысячу километров чувствуют то, что чувствует другая? Как женщины догадываются, что ты уже принадлежишь не этой, а другой? А что, я разве принадлежал Наташке? У нас с ней было что то вроде бартера. Тебе хорошо и мне хорошо. Красивая баба и успевший в делах мужик. И оба в принципе свободны. Так что, ни я ей, ни она мне — никто друг другу не принадлежал. Хотя, предполагаю, она и хотела, может быть, чего то большего. Конечно, хотела. Как пить дать. Все бабы хотят замуж и детей хотят. Только не все умеют свою жизнь устроить. Недаром говорят, не родись красивой, а родись счастливой. А Наташка — красивой уродилась. И слишком гордой. От меня ждала, когда я созрею. И что? Созрел? Неужели созрел? Только не для нее… И неужто Маринка? И ведь в Нью Йорке — в аэропорту, подарок… Я не купил подарка Наташке, как всегда покупал. Сколько я денег на нее извел в свои времена! Нет, не жалко. Бартер. Бартер. Тебе хорошо и мне хорошо. А мне с ней было хорошо. Но теперь, теперь, вряд ли будет. Что такое? В девчонку. В пацанку. А как влюбился!

Сперва все смешки — смешочки, Витька, да какая краля у тебя растет! Были, конечно, в голове мысли шальные. Но ведь, у кого их не бывает? А потом как увидал ее на похоронах Витькиных — в черном платье… И сердце как поплыло — чужое совсем!

И на все есть Судьба! Это Судьба. И то, что Маринка в такую историю угодила — Судьба. Это его и ее Судьба. Не отцом… Не отцом — мужем для нее надо стать. Отцом — Юльке и Сережке. А Маринке — никак нельзя отцом… Ревность потом задушит. А счастье я ей дам. Дам ей столько счастья, сколько мне по силам еще.

Всю и без того запущенную за месяц своего отсутствия работу, он снова отодвинул на задний план, занявшись исключительно Маринкиными делами. И заместитель его — Николай Михалыч просто взвыл. Ремонт в универмаге почти окончен! Надо договора с арендаторами заключать, оборудование завозить, вопросы с СЭС и с пожарниками решать…Но Владимир Петрович решительно занялся личным… Да еще и юриста своего оторвал от дел фирмы, полностью перенацелив на хлопоты с освобождением Сережи.