— «Семерка-жигули», — прошептал Серега.

Машина шла на большой скорости, и заметив препятствие, попыталась было отвильнуть в сторону — по встречной полосе, но водитель поздно начал маневр, и правыми колесами зацепил — таки «ежа»… Послышался хлопок, визг тормозов, а потом… А потом как в кино — машина колбасой закувыркалась по дороге с крыши на колеса, словно обвалом пионерского металлолома, громыхая об асфальт. Жигули докатились до противоположного кювета, и все стихло.

— Серый, ты че?

— Не знаю!

Серега и Гунька лежали, словно их парализовало. И даже когда стрекоча подъехал Леха-лимонад, пацаны не изменили своего положения.

— Ну е-мае! Мы так не договаривались, — Леха выругался, — Гунька, Серый, — выходь!

В свете мотоциклетной фары было видно, что водитель, и пассажир «жигулей» не производят впечатление живых.

Через окошко передней дверцы Лимонад сунул руку за пазуху поникшему разбитой головой водителю, вынул из бумажника деньги, потом сунул портмоне обратно тому под пиджак…

— Атас, машины подъезжают, Гунька, Серый, доску тащите, и спрячьте километрах в трех отсюда- не ближе! Все! Через час на дискотеке!

Лимонад поддал оборотов, и с треском растворился в ночи.

— Машины…

— Доску хватай!

Гунька завел свой мопед, и на больших газах сразу стал отрываться по тропинке в сторону рыбсовхоза.

— Гунька! А я? А как же я?

Серега бежал по тропинке, волоча за собой доску, бежал и плакал… Потому что вдруг враз понял, что кончилось его — Сережкино детство.

Взять именно этого адвоката посоветовал Марине сам Петр Тимофеевич Маховецкий.

— Марина Викторовна, — «на вы» говорил ей бывший папин товарищ, — я вам советую обратиться к хорошему адвокату. И могу дать вам телефон. Но более ничем помочь вам не могу.

Бывшие папины коллеги ни сами не позвонили, ни тем более, не дали позвонить Сережке. И она только на следующий день — от соседей узнала, что брат арестован и этапирован в Симферополь.

Бросилась туда, как угорелая. Свидания не дали, ничего не сказали.

Вернулась автобусом в Новочеркесск, пошла к Маховецкому. Пустили к нему не сразу. Час сидела в приемной, плакала. Петр Тимофеевич вышел из кабинета, к себе не пригласил, а стал говорить прямо в приемной при секретарше.

— Брат ваш, Сергей Викторович Кравченко подозревается в совершении тяжкого преступления — убийства с целью грабежа. Расследование передано в областную прокуратуру… Вот так.

А далее — посоветовал взять адвоката. И убежал по делам, даже не пообещав звонить… Вот как оно получается.

На следующее утро, Марина снова отправилась в Симферополь. Адвокат оказался неожиданно неприятным типом. На вид лет тридцать пять — сорок. Худой, чернявый. На носу очки с круглыми стеклами в тонкой оправе. Засаленный костюмчик, ботинок с развязавшимся шнупком.

— Клейнман Илья Хаимович, — протянул он ей узкую и холодную ладошку.

Марина стала рассказывать, задыхалась от слез, сбивалась…

— Приезжайте завтра, я ознакомлюсь с делом и назову вам мои условия, — сказал Клейнман.

Преодолев стыд, Марина позвонила матери Димы Заманского.

— Что, вы, деточка! — запричитала Софья Давыдовна, я сама два уже месяца не знаю где Дима. Он звонил мне из Солоников, это в Греции, но это было два месяца назад. Деточка, я никак не могу вам помочь, но если Дима позвонит мне, то я ему обязательно передам.

И Корнелюк, совершенно некстати три дня как улетел в Америку — на шесть недель, он еще хвастался перед отлетом, что это какая то сумасшедше — интересная программа — учеба менеджменту вместе с посещением злачных мест в Лас-Вегасе и Майами. Три с половиной тысячи долларов заплатил, и что в группе вся знать Краснодарского края и Ставрополья.

В общем, оказалась Маринка в этом мире одна — одинешенька.

Илья Клейнман не то чтобы расстроил — он просто ее убил.

— Брат ваш все взял на себя. Всю организацию нападения. Мне кажется, в камере и на допросах с ним интенсивно поработали. В итоге, парню светит пятнадцать лет…

Марина буквально ослепла и оглохла от накатившего горя.

… Три тысячи долларов Клейнман берет только за то, чтобы Сереженьку отсадили от матерых уголовников, чтобы ему можно было передавать нормальную домашнюю еду, и чтобы он — Клейнман мог повлиять на изменение интенсивности следствия… Простым языком, чтобы Сережу не били на допросах.

— А все с моим гонораром, будет вам стоить двенадцать тысяч… и Клейнман любовно-иронически выделил это слово, — долларов. Гарантировать оправдательный приговор я не могу, но позиция защиты будет ориентирована на исключительно мягкий приговор — два года условно — не более. Так что, выйдет из под стражи — в зале суда… И поймите, мне достанется только ничтожная часть от этих денег, я как ваш адвокат — представляю собой всего лишь передаточное звено, которому доверяют должностные чины. Вы придете им давать, но они от вас не примут. Они примут только от того, кому доверяют…

Двенадцать тысяч. Двенадцать тысяч. Марина ехала автобусом в Новочеркесск и повторяла, — «двенадцать тысяч, двенадцать тысяч».

И еще она припомнила, как Клейнман сказал, — мне передавали, что вы располагаете средствами…

Кто передавал? Маховецкий?

Это они снова намекают на папины деньги… Но нет у нее никаких средств!

Чеченец ее внимательно выслушал. Сидел, четки перебирал, на нее не глядел. Потом, когда она закончила, минуту молчал, будто переваривал ее просьбу в своей коротко стриженной голове.

— Я тебя… (он сказал грубое слово), не буду. Ты таких денег и не стоишь.

Марина покраснела. И не от грубого слова, означающего интим, но от того изощренно-тонкого оскорбления, которому он ее подверг. Она не стоит двенадцати тысяч…

— Что дашь в залог? Я таких денег просто так не даю. Разве родственнику! Но ты мне не родня.

— У меня нет ничего, — неуверенно сказала Марина.

— Дом. Пиши на дом дарственную. Прямо сейчас к нотариусу поедем, там тебе и деньги дам…

Наш дом и наш сад. Наш дом, в котором мы выросли. Где умерла мама. Где под вишней любил отдыхать отец…

Неужели, это так просто?

— Юлька! Я должна тебе сказать…

Юлька, такая умненькая, такая красавица… Своим остреньким нежным личиком приблизилась к ней. Щека к щеке, как в самом раннем детстве, когда бывало, засыпали в одной кровати.

— Юлька, Сережку нашего надо выручать. А это огромных денег стоит.

— Я все понимаю, Маринка.

— Придется дом наш в залог под деньги отдать.

— Маринка, лишь бы Сереженька был с нами!

— Спасибо, милая.

— Ну что ты!

— Но ведь это наш дом.

— Сереженька важнее. Ему там очень плохо, да?

— Ой, не могу!

И сестры плакали, не стесняясь своих зареванных лиц.

— А где жить будем, если денег потом не найдем отдать?

— А жить без Сережки мы тоже не сможем, ведь правда?

— Правда.

………………………………………………………………………………………….

Марина не хотела и не могла позволить себе поверить, что Клейнман ее обманул. Она не могла поверить в это, просто чтобы не сойти с ума от горя.

Когда в адвокатской конторе на улице Ленина, где у Клейнмана был кабинет, ей сказали, что он уехал и больше здесь не работает, она вдруг почувствовала, что не может стоять на ногах.

— Как не работает?

— А вы разве не знали? Он в Америку уехал — на пэ-эм-же… на постоянное место жительства, у него и брат давно там.

— А как же Сережа? А как же деньги? Ведь он взял!

— Ничем не можем помочь, он все свои дела передал адвокату Шалимовой.

В кабинете Клейнмана и правда сидела теперь болезненно-худая женщина Галима Халиловна Шалимова. Дело Сережи она видела, но ни о каких деньгах, разумеется, и знать не знала.

— А вы не знаете, он перед отъездом кому-нибудь там передавал?

— Что?

— Деньги.

— Кому?

— Ну там…

— Где?

— Ну там..

— Так дела, девушка не делаются… Мне вас очень по человечески жаль, но ничем я вам помочь не могу…