Заметив, что Гарц рассматривает фотографию, он сказал:

— А, да! Это была женщина! Таких теперь не найдешь! Она умела танцевать, эта маленькая Корали! Вы видели когда-нибудь такие руки? Сознайтесь, что она красива, hein?

— Она оригинальна, — сказал Гарц. — Красивая фигура!

Герр Пауль пустил клуб дыма.

— Да, — пробормотал он, — сложена она была недурно!

Он уронил (пенсне и поглядывал своими круглыми карими глазами с морщинками у уголков то на гостя, то на свою сигару.

«Он был бы похож на сатира, если бы не был таким чистеньким, — подумал Гарц. — Воткнуть ему в волосы виноградные листья, написать его спящим, со скрещенными руками — вот так!..»

— Когда мне говорят, что человек оригинален, — густым, хрипловатым голосом говорил герр Пауль, — я обычно представляю себе стоптанные башмаки и зонтик самого дикого цвета; я представляю себе, как говорят в Англии, существо «дурного тона», которое то бреется, то ходит небритым, от которого то пахнет резиной, то не пахнет, что совершенно обескураживает!

— Вы не одобряете оригинальности? — спросил Гарц.

— Если это значит поступать и мыслить так, как не поступают и не мыслят люди умные, — то нет.

— А что это за умные люди?

— О дорогой мой, вы ставите меня в туник! Ну… общество, люди знатного происхождения, люди с упроченным положением, люди, не позволяющие себе эксцентричных выходок, словом, люди с репутацией…

Гарц пристально посмотрел на него.

— Люди, которые не имеют смелости обзавестись собственными мыслями; люди, которые даже не имеют смелости пахнуть резиной; люди, у которых нет желаний и которые поэтому тратят все свое время на то, чтобы казаться банальными.

Герр Пауль достал красный шелковый платок и вытер бороду.

— Уверяю вас, дорогой мой, — сказал он, — банальным быть легче, респектабельней быть банальным! Himmel! [10] Так почему же тогда не быть банальным?

— Как любая заурядная личность?

— Certes [11], как любая заурядная личность… как я, par exemple! [12]

Герр Пауль помахал рукой. Когда ему хотелось проявить особый такт, он всегда переходил на французский. Гарц покраснел. Герр Пауль закрепил свою победу.

— Ну, ну! — сказал он. — Оставим в покое моих респектабельных людей! Que diable! Мы же не анархисты.

— Вы уверены? — спросил Гарц.

Герр Пауль покрутил ус.

— Простите, — проговорил он. Но в это время отворилась дверь и послышался рокочущий бас:

— Доброе утро, Пауль. Кто у тебя в гостях?

Гарц увидел на пороге высокого, грузного человека.

— Войдите, — откликнулся герр Пауль. — Разрешите представить вам нового знакомого, художника; герр Гарц, мистер Николас Трефри. Гм-гм! От этих представлений пересыхает в глотке! — И, подойдя к буфету, он налил в три стакана светлое пенящееся пиво.

Мистер Трефри отстранил стакан.

— Это не для меня, — сказал он. — Жаль, но не могу! Мне даже смотреть на него не дают. — И направился к окну, тяжело ступая дрожащими, как и голос, ногами. Там он сел. Его походка чем-то напоминала поступь слона. Он был очень высок (говорили, как обычно по семейной традиции преувеличивая, что еще не было ни одного Трефри ростом ниже шести футов), но теперь ссутулился и раздался вширь. Однако при всей своей внушительности он умел быть незаметным.

На нем была просторная коричневая вельветовая куртка и жилет с широким вырезом, открывавшим тонкую гофрированную манишку и узкий черный галстук; шею обвивала тонкая золотая цепочка, исчезавшая в кармане для часов. Его массивные щеки опадали складками, как у собаки-ищейки. У него были большие, висячие, седые с желтизной усы, которые он имел привычку обсасывать, козлиная бородка и большие дряблые уши. На голове у него была мягкая черная шляпа с большими полями и низкой тульей. Под лохматыми бровями поблескивали добродушно-циничные серые глаза с тяжелыми веками. Молодость он провел весьма бурно, но о деле не забывал и нажил порядочный капитал. В сущности, он, как говорится, жег свечу с обоих концов, однако всегда был готов оказать своим друзьям добрую услугу. У него была страсть к лошадям, и его безрассудный способ править упряжкой стяжал ему прозвище «Сорви-голова Трефри».

Однажды, когда он спускался в коляске, запряженной цугом, по склону холма и совсем отпустил вожжи, сидевший рядом приятель сказал: «Раз уж ты не находишь применения вожжам, Трефри, то можешь забросить их на спины лошадей».

«Так и сделаем», — ответил Трефри. У подножия холма они врезались в забор и оказались на картофельном поле. Трефри сломал себе несколько ребер, а его приятель остался цел и невредим.

Теперь он очень страдал, но, органически не переваривая проявлений жалости, то и дело начинал хмыкать себе под нос, чем сбивал собеседника с толку, и это обстоятельство, усугубленное дрожащим голосом и частым употреблением специфических оборотов, приводило к тому, что временами его речь можно было понимать только интуитивно.

Часы пробили одиннадцать. Гарц, пробормотав какое-то извинение, пожал руку хозяину, раскланялся с новым знакомым и удалился. Увидев в окне личико Греты, он помахал ей рукой. На дороге ему встретился Дони, который сворачивал к тополям, засунув, как обычно, большие пальцы за проймы жилета.

— А, это вы? — сказал Дони.

— Доктор! — лукаво заметил Гарц. — Кажется, обстоятельства сильнее нас.

— Так вам и надо, — сказал Дони, — за ваш проклятый эгоизм! Подождите меня здесь. Я всего на несколько минут.

Но Гарц не стал его дожидаться. Повозка, запряженная белыми волами, медленно тащилась к мосту. Перед наваленным на нее хворостом на охапке травы сидели две крестьянские девушки, довольные собой и всем миром.

«Я напрасно трачу время! — подумал Гарц. — За два месяца я почти ничего не сделал. Лучше вернуться в Лондон. Из этой девушки никогда не получится художницы! Из нее никогда не получится художницы, но в ней что-то есть, от чего не отмахнешься так просто. Она не то чтобы красива, но мила. У нее приятная внешность, мягкая волна тонких темно-каштановых волос, глаза такие правдивые и сияющие. Сестры совсем не похожи друг на друга! Младшая просто прелесть и все же непонятна; а старшая вся как на ладони!..»

Он вошел в городок, где на улицах под сводами деревьев стоял едкий запах коров и кожи, дыма, винных бочек и нечистот. Услышав грохот колес по булыжной мостовой, Гарц обернулся. Мимо пронеслась коляска, запряженная парой саврасых лошадей. Прохожие останавливались и с испугом смотрели ей вслед. Экипаж сильно бросало из стороны в сторону. Вскоре он исчез за углом. Гарц успел разглядеть мистера Николаса Трефри, облаченного в длинный белесый пыльник; на запятках, испуганно улыбаясь и крепко вцепившись в поручни, стоял смуглый слуга-итальянец.

«Сегодня от этих людей не скроешься никуда — они везде», — подумал Гарц.

В мастерской он принялся разбирать этюды, мыть кисти и доставать вещи, накопившиеся за двухмесячное пребывание в Тироле. Он даже стал скатывать одеяло, служившее дверью. Но вдруг перестал собираться. Сестры! А почему бы не попытаться? Какая картина! Две головки на фоне неба и листвы! Начать завтра же! Против этого окна… нет, лучше на вилле! Картина будет называться… «Весна»!..

Ветер, раскачивая деревья и кусты, взметал вверх молодые листочки. Серебристые с изнанки, они радостно трепетали, как сердце при доброй вести. Это было такое весеннее утро, когда все словно исполнено сладостного беспокойства: легкие облака быстро бегут по небу; проплывают и исчезают волны тонких ароматов; птицы то заливаются громко я самозабвенно, то умолкают; вся природа чего-то ждет, все в возбуждении.

Только вилла Рубейн не поддалась общему настроению и сохраняла свой обычный безмятежный и уединенный вид. Гарц вручил слуге свою визитную карточку и попросил передать хозяину дома, что хочет увидеться с ним. Бритый сероглазый слуга-швейцарец вернулся и сказал