Зато точно известно, кто создаёт селёдочный запах на территории флигеля реанимации. Мерещатся сладострастно прижавшиеся друг к другу бочковые иваси с томными золотистыми глазами. И тралящие моря суровые моряки в резиновых сапогах и зюйдвестках. Так вот белый халат хирурга Баркли пахнет, как та самая зюйдвестка плюс те самые сапоги, вместе взятые, мелко порезанные и хорошо промаринованные в селёдочном рассоле с луком.
С Баркли мне феноменально легко общаться. Он похож на драного помоечного кота, старого, облезлого и мудрого, познавшего на своей собственной шкуре все прелести жизни и все её горести. Он знает все оттенки моих настроений и понимает с полуслова, даже с полувздоха.
Решив пока никого не скрещивать, но немного пооблучать, Алекс пускается в рассказ о том, как к ним в корпус приходила поохотиться Эми Томпсон. Она явно стащила у строителей банку сурика и накрасила им губы, поскольку никакая помада не даёт такого невероятного оттенка, а ещё намазала веки голубыми тенями и заколола в волосы розу. В таком виде Эми часа три обреталась возле курилки, обтирая стены, жеманно хихикая и заигрывая с вышедшими на перекур подчиненными Баркли, что дало свои плоды, правда, неожиданные. Девять из десяти медиков после встречи с Томпсон твёрдо решили завязывать с курением…
Я откидываю голову на спинку кресла, с явным наслаждением выслушивая Барклины басенки наизнанку. В кулуарах клёцконосый хирург носит очаровательное прозвище «король летучих обезьян», а от меня Алекс скоро получит орден Ойла союзного первой степени. Если его коллеги в очередную «тёмную» не утопят от зависти в унитазе, конечно.
Серое утро медленно перетекает в столь же убогий и бесцветный день. Воздух в преддверие обеда пахнет котлетами и компотом. Несмотря на гнусный дождик и оттепельную жижку, очень холодно. Утренняя порция кофеина давно растворилась в полынной крови, и потому зябко и всё раздражает.
Одиннадцать утра, крыльцо административного корпуса – покосившееся на один бок, словно подбитый танк, с торчащими из щелей между ступеньками сухими травинками. В то мгновение, когда пятёрка и девятка на часах над входом неуловимо трансформируются в два нуля, к крыльцу подкатывает чёрное бронированное авто. Водитель выходит и открывает дверцу. Я медлю на ледяном колючем ветру, рвущем мне горло когтями, и безжалостно пью глотками этот ноябрь, словно отравленный горький абсент.
-Ну что же Вы?! – крикнул водитель почти с отчаянием, стиснув пальцы на краю дверцы и дрожа от холода. Я вновь, как и утром, пожимаю одним плечом и сминаю каблуками разделяющее нас расстояние. «Ну что же Вы?» - это самый нелепый вопрос из всех, что мне доводилось слышать. Интересно, как на него полагается отвечать…
В салоне тепло и пахнет шоколадом, и сразу виски наливаются свинцовой усталостью, а ресниц касаются мягкие, ватные лапки сна, предлагая закрыть глаза и подремать под ворожащую из магнитолы сладкоголосую Энию. Водитель бархатисто шепчет:
-Отдохните по дороге, Вы ведь почти не спали этой ночью…
У меня нет сил сопротивляться – голова сама падает на мягкую спинку кресла, и беспамятство смыкается надо мной тяжёлыми тёмными водами ноября. Рокот движка, пение кельтской колдуньи, шорох ветра, срывающегося с обтекателей и антикрыла… Я, кутаясь в палантин, лениво приоткрываю глаза и искоса смотрю на пилотирующего авто по безымянному шоссе водителя.
-Дьен Садерьер, - вкусом вишни на губах выплывает из памяти его имя. Буду помнить, пока опять не вырвалось из рук… Он оборачивается, смотрит с вопросом в карих глазах. Я тихо шепчу, пряча лицо в пушистом воротнике:
-Подарите мне на Рождество моё настоящее имя, Дьен Садерьер, вместо этого выдуманного Вами «Норд». Мне его так не хватает… моего настоящего имени, которое я не помню.
========== Лоскут № 4 ==========
Акваре(а)льность
Звёздочками и крестиками отмечаю я свой маршрут по меркаторским картам календарей. Моя жизнь проходит под усталым небом, не оглядываясь, а я провожаю её взглядом из-за стёкол окна. На мир свалилась общая оттепельная одурелость; в подъездах сыро пахнет известкой, и порхает под высокими потолками эхо не прозвучавших вслух мыслей. Я брожу по пристройке к четвёртому корпусу, в вязких пятичасовых сумерках, и размышляю о всякой симпатичной лично мне ерунде. О маршрутках, что снуют между мирами. О круглых, зелёных стеклянных шариках, – они в какой-то момент жизни для чего-то были, а потом неизъяснимо исчезли. О чугунных ваннах с титанами… и о реперных точках, которых в четвёртом корпусе нет. А жаль.
Предпраздничное сумасшествие и многодневная запарка сегодня, в воскресенье, как-то отпустили, оставив обитателей Антинеля расслабленно сидеть по кофейням и кафешкам. Среди кирпичных стен призрачно пахнет йодом и холодом. Изредка встречаются тусклые пыльные лампочки, которые качает сквозняк. Странный способ провести вечер воскресенья – странный и притягательный. Во мне разрастается пустота этих нежилых коридоров, пронизывающих кирпичную толщу здания, словно бы проложенных неведомыми червями в большом несъедобном яблоке. Сухой шорох цементной крошки под ногами, печальные завывания сквозняка в воздуховодах, редкие огоньки лампочек, тени, тишина…
Картину отчуждения разбивает проснувшийся в кармане мобильник – Алекс звонит. С ним можно поговорить – он поймёт.
-Что вы там, Баркли? - с искрящейся капелькой интереса спрашиваю я, пробегая чуткими кончиками пальцев по шероховатой кирпичной стене. – Всё не отдыхается?
-Не-а! – радостно отзывается великий и клёцконосый. – Мне бы с вами на тему итальянских спагетти из отдела атомной физики пощебетать, ну и вообще о жизни. Если, конечно, я не отрываю вас от распития кофе или расстрела несогласных, господин директор…
-Я приду, как только начнётся дождь. Вы у себя? В инфекционке?
-А где ж мне ещё быть, - хрюкнул хирург, - я тут уже консервов запас и раскладушку поставил в лаборатории. Для личной жизни без отрыва от процесса производства производства.
-Похвально. Варите чай, Алекс, я скоро появлюсь, до связи.
Мобильный ныряет в карман. Сквозняки крутят у ног обрывки старых газет и сварочную солому. Я задумчиво смотрюсь в пыльное, отколотое сверху стекло в некрашеной разбухшей раме. Достойное обрамление для моего лица… По иллюзорной левой щеке сползает капля – начался дождь, и пресная зимняя вода прокладывает себе дорогу по грязному окну. Эти зыбкие нечёткие отражения в стёклах всегда завораживают меня, заставляя тревожно касаться кончиков волос, скулы, запястья, чтобы убедиться в собственной реальности. Протягиваю руку, легонько толкаю осколок стекла – директор Антинеля летит из окна, с десятого этажа, лицом в раскисший снег, и разбивается, разбивается…
Туда ему и дорога. А мне дорога обратно – в воскресение.
Холодный ветер подхватывает меня и несёт по коридору, через холл центрального корпуса, словно лоскут чёрного шёлка. Сумерки плещутся вокруг, и в их серых волнах косяками молчаливых глубоководных рыб проплывают населяющие Антинель тени.
Возле пафосного светильника у входа в пятый корпус, изображающего чашу со змеёй, из сумерек выныривает генерал ла Пьерр с надкусанным пирожком в руке.
-Добрых сумерек, Джереми, здравствуйте, – приветствую я генерала. Он пугается, бледнеет, одёргивая мундир; над верхней губой выступают капельки пота. От него пахнет сладкими апельсинами и заблудившимся на донышке глаз вчерашним солнечным светом. Я молча стою, положив руку на завитушку под ободок вазы, и терпеливо жду, когда Джереми всё-таки поймёт, что сегодня воскресенье и что уже начался дождь.
-Господин директор Антинеля, - вымучивает генерал, коротко склоняя голову и судорожно втискиваясь в официозность. – Вы… Вы что-то хотели?
Дождь продолжает морзянкой постукивать по оцинкованным подоконникам. Всё вокруг погружается в сладостную тёплую дрёму, и лишь тонкие струйки сквозняка, как холодные глубинные течения, чуть ерошат волосы и будят желание одиночества.
