Полет проходит нормально. Первая ступень отошла. Надо бы почаще производить начало отопительного сезона. Или… да, что-то вспомнилось. Пошлю секретаря в архив.

Лифт, интимно урча мотором подъемника, уносит сквозь этажи наверх. На столе за мое отсутствие успело поднакопиться свежих бумажек. Жаль, что у меня нет камина – чтобы свернуть всю эту бюрократическую блажь в большой невнятный комок и совершить над ней церемонию катарсиса, предав очистительному огню. Отчеты читать интереснее. Вот, например, от ребят из бригады капо Самедира: столько-то Ломателей выловлено. Хроники рыбацкого поселка. Закинул он невод в синее море, а оттуда ему человеческим голосом… Сказочки. Сказочки, ё-моё!

Дождь скребется в окна – может, впустить? Открываю узкие створки в частых переплетах, и запах мокрой палой листвы растекается над похожим на нее по цвету ковром. Очередная напуганная секретарша принесла на подносе стакан прозрачного яблочного сока и порезанное киви. Символы осеннего дождя. Сентябрь такой же прозрачный и так же пахнет яблоками.

На столе шевелятся, словно живые, сколотые скрепочкой страницы докладной из лабораторий Готтлиба. Скрепочка веселенького розового цвета, а злобный частокол и косорез Готтлибовского почерка похож на околевших черных червячков. Протокол допроса третьей степени с применением моего выведенного из ДЛТ и пентотала натрия наркотика. Кодовое название - ЕА 1729. Кодовые названия такая же загадка, как и отсутствие балконов. Почему, например, программы по изменению сознания называются «Derby Hat» или «The Third Chance», а по зачистке Ломателей - «Steep Hill» или «Wild rose Bush»? Кто их вообще выдумывает? Неужели в Антинеле есть такая должность: выдумыватель кодовых названий? Надо непременно поинтересоваться у ла Пьерра. За поеданием киви просматриваю доклад:

«…Пульс нитевидный, зрачки не реагируют. В четверть первого – остановка сердца. После введения камфары и стимуляции электрошоком сердечная деятельность возобновляется. Час дня. Инъекция десяти кубиков ЕА 1729. Бессвязный бред подопытного». Бессвязный бред Готтлиба! Должно быть, они думают, мне очень интересно все это читать, пока я ем киви и запиваю его прозрачным, как сентябрьский дождь, соком.

После вкрадчивого стука на пороге возникает слегка помятый капо Самедир. Следом протискивается курьер из волнового отдела первого корпуса – очень опрятная чистенькая девочка в круглых совиных очках и накрахмаленном халатике. Раз появились вместе, значит, вечерний дождь уже никто не впустит ласкать ковер, и некому будет заворачиваться в сохраненное ракушкой кабинета тепло.

Ковролин коридоров утекает назад из-под остроносых черных сапожек. В лаборатории десятого уровня первого корпуса очень тихо, только дежурная сидит у пульта.

Но в этой тишине – наэлектризованность огромного фронта Волны, текущей сквозь миры. Дрожат тонкие усики приборов, чуть слышно стрекочет регистратор импульса, танец острой иглы выводит кривую напряжения на миллиметровке. Локаторы на крыше все развернуты на юго-юго-запад, решетчатые вогнутые энергонакопители уже подключены к подземным конденсаторам, но стрелки тахеометров стоят пока что на отметке «Zero».

Внизу сакилчи уже прогревают моторы своих пестрых, как конфетти, гоночных машин, курят под дождем, смеются о чем-то своем. Самедир переминается с ноги на ногу, словно гончая на поводке, ему не терпится туда, к бригаде, но уйти без моего разрешения он не может. Девушка за пультом, в отличие от капо, не суетится: аккуратно, кончиками пальцев подвигает тумблеры, регулируя разворот антенн на крыше и готовя резервные ёмкости для сброса статического напряжения. Посматривает на меня, вежливо ожидая каких-то указаний.

-Я еду с вами, капо. Направление – через перигелий прямо на Бетельгейзе в седьмом квадранте местного неба. Получается где-то в районе Тилламуна, на север от пустошей.

-Как прикажете! – щелкнул каблуками Тель и заспешил к Лифту. Стремительное падение по шахте вниз, и стеклянные двери открываются в мокрую осеннюю темень. Холодный, но свободный дождь пускает листья в плавание по гранитным дорожкам. Свет галогенных фонарей над гаражами расплывается по асфальту лужами и течет вниз по тротуарам. Трава в измороси белого неона кажется очень зеленой и бритвенно-острой. Сакилчи оживленно переговариваются, рассаживаясь по машинам и швыряя окурки в круглую консервативную урну возле крыльца.

Ночь охоты.

Подъехал Mitsubishi Lancer, мигнул красными габаритными огнями, хищно заотражавшимися в блеске луж на антрацитовом асфальте, и память царапнулась под черным шёлком – но уже распахивается дверца, и нагретый салон встречает кофейным велюром, запахами сигарет «Gitano» и шоколада, музыкой с частотой 100,3 FM, кивающей собачкой-шарпеем на приборном щитке.

-Поедемте, господин директор Антинеля, - говорит мой водитель Дьен Садерьер по прозвищу Денёк и трогает за нос шарпея. Тот согласно кивает и преданно смотрит на своего Дьена карими блестящими глазами.

Из магнитолы, как дождь по стёклам, струилась музыка Энии. Впереди мелькали красные габаритные огни других машин, по ветровому стеклу со скрипом елозили дворники. Волна шла очень близко – над проводами, колыхаясь, потрескивали шаровые молнии, в радио что-то загадочно шуршало, черный шелк платка шевелился, словно живой, и лип к наэлектризованному велюру кресла.

-Внимание всем машинам! Въезжаем в зону Волны и уходим из этой тени со смещением по вектору Инденсора. Приготовьтесь к скачку от пятой постоянной Антинельского меридиана. Отсчет с десятки. Отсчет начинаю. Десять…

Дьен напрягся, пригнувшись к рулю и сощурив тёмно-карие глаза.

За окнами было ничего не разобрать, по стеклам хлестали мокрые ветки. Где-то далеко летела назад цепочка из огней, а в дождливом небе разгоралось розоватое зарево. Моя кровь начала закипать, словно ледяное шампанское во встряхнутой, но крепко запечатанной бутылке. Таймер щелкал, словно сверчок в пустом доме за котлом.

Точка соприкосновения… Прорыв… Скольжение меняющихся миров, упавшая далеко за черту «тысяча миль в час» стрелка спидометра… Сквозь Волну, навстречу ей, наперерез косому ливню… через полосу мороси… туда, где уже стихла буря.

Шарлотка и бутерброды

Уже падают с неба сумерки отдождившего дня, и безумно цветут яблони Тилламуна, усыпая своими белыми тонкими лепестками щербатые асфальтовые дорожки, сквозь которые проросла трава. В этом уголке Южной Пустоши дыхание раскаленных песков пустыни было почти неощутимо, только спрятанные в газоне поливалки выдавали боязнь людей увидеть в середине лета жухлую бурую траву в изумрудистой шёрстке лужайки. «Mitsubishi» плавно причалил возле крылечка, клюнув носом, и кошачье урчание мотора стихло, будто он заснул. Дьен Садерьер ухитрился очень быстро оббежать вокруг капота и распахнуть мне дверцу. Вечерний воздух пах свежестью и шарлоткой – из окон домика доносились звон посуды и оживленные голоса. Эта была жизнь, такая простая и странная, не похожая на ракушку кабинета, на выстуженную спальню с равниной белого ковра и черной кожаной мебелью, на коридоры, лифты, лестницы и лаборатории Антинеля. Это было непостижимо. Это было выше моего понимания.

Выпущенный в парламентеры субтильный Тьер Санавьен стучится у дверей.

Что-то происходит, а с яблонь летят лепестки и срываются сладкие капельки ушедшего за край времени дождя. Об остроносые сапожки трётся коричневая полосатая кошка, сделавшая хвост вопросительным знаком, вежливо обнюхивает тонкие пальцы в перчатке, пытается поймать лапкой кончик черного шелкового платка. Поиграть хочется. Я понимаю кошек, потому что у меня кошачья душа и целых девять жизней…

На асфальтовой дорожке – полусмытые дождем классики. «Вокруг тутовника вприпрыжку гонялась за хорьком мартышка…». Узкие носки сапожек осторожно переступают меловые линии – словно это теперь может хоть что-то изменить. Парламентерский выход Тьера потерпел крах, и группа захвата уже выламывает дверь, и кто-то бьется в истерике, а потом этот славный домик со ставенками и черепичной крышей сожгут дотла, и скоро вместо аромата яблонь и шарлотки вечерний ветер будет нести только гарь и пепел.