Часам к одиннадцати Рыжик вновь занял табуретку у окна – заметно повеселевший и ужасно голодный, и они пили чай и уютно молчали в свои чашки, и таскали печенье из круглой вазочки – кто быстрее ухватит, пока за окном утекал с талой водой февраль и все его понедельники…
И это, вопреки словам Дьена Садерьера, было очень, очень счастливое утро.
====== 9. Ножницы всем в мире нитям ======
Утро первого марта, ознаменовавшее приход в мир весны, выдалось просто чудесным. На ум Камилло пришло почему-то словосочетание «юность мира». Всё вокруг и впрямь выглядело, как в первый день после Сотворения. Солнечные лучи с точностью опытного чертёжника обводили все линии и плоскости золотистым стилом, небо отражалось в умытых ночным дождём стёклах и весёлыми брызгами луж разлеталось из-под колёс автомобилей.
Камилло в этот день проснулся первым – рано, на часах ещё не было и восьми. Тёплое сияние заливало комнату и горело на волосах Рыжика, безмятежно спавшего на своём диване лицом в подушку. Когда Диксон, шлёпая тапочками и чихая, попёрся на кухню, он даже не пошевелился, до того крепко спал. Напевая себе в усы, Камилло сварганил традиционный чай с печенюшками, потом подумал-подумал и, преодолев сладкую субботишную лень, взялся за сотворение омлета. Это было занятие столь же ответственное, сколь и сотворение мира. Взбалтывая яйца с молоком и поджаривая бекон, Камилло слышал, как бродит по квартирке заспанный Рыжик. Шуршание – вытащил из-под двери свежие газеты. Скрип двери в ванную, шум воды, фырки. Шлёп – опять мыльница вылетела из рук Рыжика и весело упрыгала под ванную. Негромкая, но эмоциональная брань, возня. Опять скрип двери. Шорох скользящего по волосам гребня, тихое мурлыканье…
Камилло, улыбнувшись, подкинул омлет над сковородкой, чтобы перевернуть, не перевернул (этот фокус получался у него раз из тридцати) и взялся за лопаточку.
-Какой сейчас сезон, в это первое утро марта? – тихонечко спросил Рыжик, останавливаясь в дверях и сумеречно глядя на замершего с лопаточкой в руке Диксона. – Когда так опасно, между зимой и весной, на тонкой острой кромке, качаясь и балансируя – то что это?
-Сквознячная оттепель, – Камилло всё-таки перевернул раздражённо плевавшийся маслом омлет и задумчиво почесал усы ручкой лопаточки. – Но в этот сезон, Рыжик, важно помнить, что он весь – кратковременно и снаружи. А в тебе самом в эти дни из прошлогоднего зерна света проклёвывается сладкое солнце грядущей весны… Его нужно кормить радостными мыслями и горячим омлетом, и тогда в срок иссякнут сквозняки и ветра оттепели, и придёт тепло.
Рыжик заворожено смотрел на Диксона раскосыми кошачьими глазами, обхватив себя руками за плечи и чуть приоткрыв губы. Он обожал слушать голос светлого сердца Камилло и впитывать его тёплые, заполнявшие внутреннюю пустоту слова. Особенно прекрасно они звучали в те минуты, когда старикан не вспоминал вдруг, что не умеет «говорить красиво», и не выдавал эту жуткую фразу «я по-другому не могу сказать» (конец цитаты). Хотя, может, он просто стеснялся?
-Да, достань сыр из холодильника, будь так любезен. Наш неподражаемый омлет вступает в финальную фазу созревания!
Повинуясь взмаху деревянной лопаточки, Рыжик вытряхнул из недр холодильника много разных сырных огрызков в пакетиках, которые уже было страшно съесть, но ещё было жалко выкинуть.
-Ты умеешь превращать слова в Истину, – похвалил он, строгая сыр на тёрке – горка завитков всех оттенков жёлтого цвета росла на доске под его тонкими пальцами. – Это дар, близкий к дару демиурга, Камилло. И не эта ли твоя нить вдета в ушко моей иглы? Помнишь, как про нас та девочка-ведьма сказала, когда мы на Пустыри шли… Мы оба с тобой прошиты этой нитью, мы соединили две параллельные реальности – твою и мою, сплели их воедино. Но навсегда ли?
Камилло промолчал, не найдя, что ответить. Иногда ему было невыносимо тяжело плыть на одной глубине с Рыжиком – не хватало воздуха, кружилась голова, хотелось простых разговоров и отношений к миру. Горстями насыпая сыр на омлет, Рыжик грустно улыбался каким-то своим мыслям. Потом сказал мимо Диксона в мартовский, хрустально-холодный воздух за окном:
-Март – это ножницы всем в мире нитям, всем привязанностям. Межсезонье…
Рыжик отряхнул пальцы и посмотрел в лицо Камилло – бесстрашно и бестрепетно, пронзив Диксона теми своими словами, что так и не сумели прозвучать вслух, прозвенеть серебром.
-Когда ты уходишь? – глухо спросил Диксон, а мир стремительно выцветал, превращаясь в старую монохромную фотографию, в реквием из одной точки, в единственный удар сердца перед безмолвием. Тонкие пальцы Рыжика чуть коснулись клетчатой ковбойки Камилло – прямо над горячим комком жизни в его груди. Диксон вздрогнул от ощущения пронзительного, щемящего родства душ с этим то ли подростком, то ли сновидением, то ли порождением осени и холодов – он до сих пор не знал, кто на самом деле его найдёныш Рыжик. Да и не хотел знать.
-Камилло, – в его прикосновении, в его запрокинутом бледном лице, в его шелестящем голосе была мольба, – Камилло…
-Да?.. – словно сомневаясь в принадлежности ему этого имени, неслышно отозвался Диксон. Рыжик смотрел, не мигая.
-Камилло, пойдём со мной. Мне так отчаянно нужны твои слова и мысли, твоя плоть, твоя сильная и прямая жизнь. Твои деревья бук, и дуб, и бальза, ты принадлежишь земле – а я лечу в неизвестность колючим шаром перекати-поля, без сердца и без души. Мне не хватает ощущения реальности, якоря среди всех этих зыбучих песков… Пойдём со мной, Камилло. Я прошу тебя.
…От этих слов содрогался в своей квартире, за морские мили и световые годы от Фабричного квартала, кареглазый Дьен Садерьер, ощущавший близкую трагическую развязку, и молился, и в немом крике кусал губы, вне себя от ужаса. Его милорд, высокомерное и отравленное гордыней существо, просил что-то у старикана, похожего на усатое чучело с совхозного поля!! – он просил истово и так трогательно, что Камилло, конечно же, не мог сказать ему…
-Нет.
-Что?! – с криком Рыжик резко отшатнулся от Диксона, отдёрнув руки, и замер в шаге назад – раненый и растерянный. Связывавшая их нить с треском лопнула, закрутившись спиралями от силы удара, и Камилло неожиданно накрыло отвращением к этому черноглазому подростку – выкидышу ночи, отродью бессонниц и суицидов. Он уже отведал его маршрутов и головоломок – и в один жест, в одно короткое слово разбил все свои иллюзии касательно личности Рыжика.
Прав, прав был Дьен Садерьер – не может у них быть одной дороги, и все грядущие беды, всё одиночество Камилло было сущей мелочью, кратким мигом непогоды в сравнении с вечным антициклоном Рыжика, рядом с его неутолимой жаждой саморазрушения. Ничего человеческого не было в этом существе, и не могли уже обмануть внешность и возраст – навсегда Рыжик обречён на траур по себе самому. На траур, на безымянность и на странные дороги…
…Ломая ногти, задыхаясь, Дьен Садерьер хватает со столика ключи от машины, накидывает пиджак, не захлопнув дверь, через три ступеньки несётся вниз по лестнице с десятого этажа. Рвёт на себя дверцу Mitsubishi Lancer, заводит мотор – рывком на третью скорость, впрыск жидкого азота, рёв турбодизеля, текущие за тонированным стеклом миры, счёт на секунды…
-Будь ты проклят, Камилло Диксон, – раскалёнными свинцовыми каплями роняет Рыжик слова, не отводя взгляда. В нём – темнота всех новолуний, боль всего нерождённого, ненависть всего страдающего… Этот взгляд способен легко раздавить душу, словно маленькое безвестное насекомое – сочный звук лопающейся под ногтём оболочки и брызги мокрой мякоти.
-Будь ты проклят, Камилло, за ещё одну рану на рваной, исполосованной душе моей, за ещё одну погибшую веру в искренность людскую! Как легко говорить себе – он чужой, поэтому он недостоин быть рядом, делить со мной кров. Как легко и приятно отказываться от собственных клятв, данных мне неоднократно, под этим предлогом, Камилло Диксон!
У Диксона дрожали губы. Он чувствовал себя последней сволочью – и всё равно не мог, не был в силах произнести слова извинения. Мгновенное воспоминание о том прикосновении Рыжика вывернуло ему внутренности – отчего он, Камилло, не накрыл эти тонкие умоляющие пальцы ладонью, отчего не сказал «Да»? Отчего не принёс себя в жертву этому ангелу Тьмы, нырнув в спасительное безмыслие, закрыв глаза? Отчего не пошёл вслед за Рыжиком навстречу своей гибели, отчего трусливо предпочёл сделать больно ему, а не себе? Нет ответов…
