-Оставьте его! – метнувшийся от дверей, белый как полотно Садерьер свалил Рыжика на плиточный пол – мелькнули яркие волосы и клетчатая, позаимствованная намедни у Диксона рубашка. Камилло, словно очнувшись, в изумлении обнаружил себя уже начавшим резать себе вены на левой руке – тем самым кухонным ножом, которым он шинковал зелень для омлета.
Дрожа всем телом, Камилло выпустил нож – тот, брякнув, улетел под стол. Зажал рану на запястье посудным полотенцем.
-Позвольте, я наложу повязку, – тяжело дышащий Садерьер промокнул выступившие над верхней губой капельки пота. – Увы, большего для вас я сделать не могу – я должен уехать и увезти с собой его, пока…
Дьен не закончил фразу, кивнув на распластанного на полу Рыжика – он от удара затылком потерял сознание и сейчас безвольно лежал на светлой плитке, раскинув руки.
-А… – Камилло охватила внезапная, совершенно иррациональная жалость к этой несчастной фигурке на полу. Его раздирали кошмарные противоречия. Одна половина Диксона сейчас верещала «немедленно избавься от этой твари и как можно скорее забудь последние полгода». Другая же страстно желала выпихать Садерьера из кухни, чтобы не торчал над душой, и извиниться перед Рыжиком за собственную дурость, пока ещё не поздно. Камилло предпринял ещё одну попытку:
-Но…
-При всём моём уважении, вы ку-ку самаритянин, Камилло, – Садерьер покрутил пальцем у виска и достал из висевшей на стене аптечки пузырёк перекиси. Диксон молча протянул ему замотанное полотенцем запястье. Потом тихо попросил:
-Не надо, Дьен, пожалуйста. Не говорите мне ничего. Я... так к нему привязался. Пусть в моей памяти Рыжик останется именно Рыжиком…
Садерьер кивнул, ловко обрабатывая рану перекисью и бинтуя руку. Впрочем, в его глазах по-прежнему читался укор и что-то типа «ну, я же говорил вам, а вы мне не верили, и вот!».
Рыжик тихо застонал, чуть шевельнувшись, выкарабкиваясь из тёмного беспамятства. Позвал Камилло – и тот, не в силах противиться собственному сердцу, опустился рядом на колени.
-Камилло… – выдох, стон, ногти ломаются о светлую плитку на полу. Рыжик, истерзанный, с перекошенным ртом, с отчаянием в беспросветно чёрных глазах, подползает к Диксону и молча кладёт растрёпанную голову ему на колено. Замирает так, вцепившись в Камиллову протянутую ладонь, на которой скрещиваются две марлевые полоски бинта, выдыхает:
-Камилло, прости меня за это…
И Диксон, кивая в ответ, плачет от раскаяния, – солёные капли искрами в золотисто-рыжих волосах, – готовый умереть (или убить) ради этого выкидыша ночи, отродья безымянной Тьмы…
-Вы… вы что делаете?! – Дьен с безумным взглядом оторвал Рыжика от Камилло, схватив его за запястье и резко вздёрнув на ноги. Вцепился ему в горло, еле сдерживаясь, чтобы не придушить эту тварь. – Как вы смеете?.. Вы что, с ума сошли?!
-Да, – еле шевельнулись губы Рыжика. – Я давно сошёл с ума, Дьен Садерьер. В ту ночь, когда ты воскресил меня из мёртвых, когда сапожной иглой зашил мою душу по собственной выкройке, и каждый стежок был как ещё одна смерть. Я сошёл с ума, когда ты вырвал моё сердце и сказал: ничего, не беспокойтесь, заживёт… Ты до сих пор не понял, Дьен Садерьер – мне нечего терять. Я уже не боюсь никакой боли – я испробовал всё. Я всего лишь хочу…
Он задохнулся, пытаясь вырваться из пальцев Дьена – тот отпустил, и Рыжик, потирая горло, опять сел возле Камилло, накрыв ладонью его перевязанное запястье. Тихо закончил:
-Я просто хочу быть искренне любимым – таким, какой уж есть. Спасибо Диксону и моей судьбе – я всё-таки отважился сделать шаг навстречу из моей темноты.
-Но Камилло ведь… – заикнулся было Садерьер – и поперхнулся, обожженный взглядом серо-голубых глаз Диксона, в которых было невыносимое презрение к Дьену и всем его словам.
-Я пойду с тобой, Рыжик, – сказал Камилло Диксон. – С тобой я пойду куда угодно. Я говорю тебе: «Да!».
====== 10. Не отдам! ======
…Нет, конечно, были в моей жизни пробуждения и похуже. Но конкретно это могло бы занять среди них почётное третье место. А то и второе, с серебряной медалью, пением гимна и аплодисментами, переходящими в овацию.
Я разлепила ресницы и вздрогнула от боли, растёкшейся по всему моему телу озерцами беспощадной, раскалённой лавы. Контуры предметов расплывались, словно за залитым водой стеклом, но я всё-таки поняла, что нахожусь в белой, пропитанной запахами лекарств комнате. И что, несмотря на отчаянный прыжок с седьмого этажа, я всё-таки жива, отловлена и лишена возможности сопротивляться. Дерьмово.
Ещё через пару минут борьбы с желанием тихо потерять сознание и смириться с уготованной мне участью, я установила, что:
а) За дверью с матовым стеклом кто-то общается и попутно кипятит инструменты
б) Я привязана к креслу, причём в позе, недвусмысленно указывающей на то, что тошнило меня с утречка отнюдь не просто так, и что от этой проблемы меня собираются избавить. Сейчас ввалится парочка гинекологов, и если потом меня когда и будет тошнить, то только с перепою. А вот это уже так дерьмово, что дерьмовей некуда.
«Подонки! – подумала я с такой холодной, кристальной злостью, что даже рассеялся туман боли в голове. – Сволочи! Я вам не дамся, даже и не надейтесь. Может, я просто обожаю, когда меня по утрам выворачивает в тазик! Вот так-то».
Так, ещё раз проедемся по основным пунктам: запястья примотаны к подлокотникам кресла, щиколотки – к ножкам, рот заклеен пластырем. Неизвестно, сколько там прообщаются между собой эти гады, так что нечего рассусоливать, Оркилья, берись за дело.
С третьей попытки мне удалось ухватить зубами пластырь изнутри, и я принялась яростно зажёвывать его, сдирая с кожи и мотая головой – из глаз катились слёзы, которые я не могла стереть. Когда рот оказался свободен, настала очередь попробовать на вкус желтоватые тряпки, удерживавшие правую руку. Очевидно, подонки не ожидали от меня никаких решительных действий – узел на тряпке был всего один, хотя и крепкий. Я бы, например, штук десять бы понавязала… С освобождённой рукой дело пошло веселее и бодрее, хотя левое запястье оказалось сломано и, отвязывая ноги, я дрожала от боли и то и дело кусала себя за кисть, чтобы, не дай бог, не упасть в обморок.
Толком осмотреться и проверить себя на целость я не успела – подонок докипятил свой инструмент, и со словами «Тут делов-то на полчаса, щас всё сделаем, как хочет комендант, и пойдём на обед, я есть хочу» сунулся в дверь. Заорать он просто не успел – удар подставкой капельницы в зубы кого угодно лишит голоса.
Чётко осознавая, что в живых его оставить я просто не могу, я ногой прихлопнула дверь, и, не выпуская капельницы, плечом толкнула мужчину в белом халате. На гладко выбритом лице мелькнула такая махровая смесь шока, удивления и стража – как же, жертва нападает первой! – что злость во мне заклокотала, будто магма. Были бы обе руки здоровы – просто задушила бы этого самоуверенного холёного гада!! Не давая ему опомниться, я толкнула ещё раз, и когда он упал, нелепо хватаясь руками за стеклянную дверцу шкафа, примерилась и ударила его острым углом подставки в висок. Туда, где нет кости. Я знаю – так можно убить человека. Я вообще очень хорошо знаю анатомию, я всегда хорошо училась…
Мысли поплыли, и я прижалась лбом к спасительно холодной стойке капельницы. Там, за дверью, кто-то есть. Он, скорее всего, ничего не слышал – но на авось полагаться нельзя. Так мне всегда говорил Норд. Жаль, что в наборе инструментов для аборта нет ничего колюще-режущего. Я бы сейчас не отказалась от скальпеля. И…и! Осторожненько отставив в сторону капельницу, я дрожащей рукой подняла с пола укатившийся под кресло пузырь хлороформа. Зубами откупорила, плеснула на одну из тряпок, которыми меня привязывали. Так, задержим дыхание, чтобы не шлёпнуться тушкой на пороге, и с тряпкой наперевес пойдём в дверь…
Длинная комната с жёлтыми стенами, свет матовых ламп, у рукомойника стоит молодая девчонка и моет свои лапки так, будто они сделаны из золота. Я успела пройти два шага, когда она обернулась на скрип качнувшейся от сквозняка двери.
