Камилло слушал ночь, и сон не шёл к нему, не хотел коснуться его ресниц и успокоить его скомканную, мечущуюся, как газетный лист на ветру, заблудившуюся душу.

Полежав ещё немного, он встал и тихо прокрался в длинный коридор, вытянув по дороге из кармана своего пальто сигареты и запасную зажигалку, до которой ещё не добрался борющийся с курением Рыжик. В коридоре было зябко и пахло грибком, светила одна-единственная зелёная лампа, напомнившая Диксону почему-то вечернюю маршрутку в час пик. Не доставало только измождённых, усталых лиц пассажиров, столь скорбных и немых в этом мёртвом зеленоватом свете… Камилло передёрнулся и ушёл дышать тёплым дымом на балкон в холл.

С высоты шестого этажа был виден холм с тёмным неровным силуэтом общежития № 48, и дорога, причудливым, прихотливым изгибом спускавшаяся к этому зданию. По дороге медленно, словно последняя капля крови из вскрытой вены, сползала машина с потушенными фарами. В слабом свете нескольких фонарей её чёрный корпус блестел, подобно хитиновому панцирю насекомого. Камилло ощутил мгновенный и сильный укол тревоги. Сигаретный дым, завиваясь кольцами, таял в течении северного ветра.

Машина остановилась у подъезда и прикинулась дохлой. Пока Диксон курил, из неё никто так и не вышел.

Щелчком ногтя отправив окурок с балкона, Камилло вернулся в комнату номер шестьдесят шесть – уставший, но не успокоенный. И сразу увидел тонкий силуэт Рыжика на фоне окна с раздёрнутыми шторами.

-Опять курил, – сказал Рыжик, не оборачиваясь; в его голосе не было ровным счётом никакой интонации. Словно здесь и нет Рыжика – просто в пустой комнате невидимое реле включило записанный на автоответчик текст. – А мы ещё когда договаривались, что тот раз был последний.

-Я просто очень волнуюсь за тебя, – выдох, пауза, потом тихо и ласково, как прикосновение ладони к его гладким волосам, – Рыженька.

Он вздрогнул, но всё равно не обернулся. Потом пожал плечами.

-Не тревожься понапрасну, Камилло. Всё, что может случиться, всё равно случится. Это не зависит ни от тебя, ни от меня.

-Я пытаюсь, – честно отозвался Камилло, подойдя к Рыжику и встав с ним плечом к плечу.

-Но не выходит.

-Завтра полнолуние, – прошептал Рыжик, – вот нам и не спится.

-Да… – Камилло действительно чуял кровью растущее притяжение луны; и он, и Рыжик сильно зависели от её ненастоящего, несуществующего света. – Но сегодня луны не видно, всё небо в этих рваных клочьях серой ваты… Кто-то расконопатил окна по весне?..

Камилло почувствовал в темноте улыбку Рыжика – тонкую, дрожащую, словно пламя свечи на сильном ветру.

-Кому-то нужно сделать весеннюю генеральную уборку, – ответил Рыжик и плавным жестом задёрнул шторы. По карнизу с лязганьем проскочили державшие ткань зажимы-колечки, и этот металлический звук неприятно напомнил Камилло лязганье затвора патронника. Диксон зябко передёрнулся и суетливо забился под одеяло. Он вытянулся во весь рост – высокий и скрипучий, как старое дерево, расправил мысли-ветки, велел себе забыть всё – и уснул.

Проснулись они почти одновременно (Рыжик чуть пораньше), когда небо уже выцвело до грязно-серого цвета, а коридор наполнился звуками и запахами – так наполняется водой в сезон дождей русло пересохшей реки где-нибудь в Аризоне. Из-под двери пахло жареной картошкой и перестоявшимся чаем – незабываемый аромат мокрых веников.

Рыжик с растрёпанными волосами сидел в ворохе тёплых выцветших одеял и по-кошачьи жмурился, привыкая к зажженному свету.

-Ты хотя бы выспался? – без особой надежды спросил Камилло, сползая со своей кровати и зашнуровывая ботинки.

-Я не спал, Камилло… Я не спал всю ночь, – тихо откликнулся Рыжик. – Когда ты покурил и всё-таки задремал, я ушёл из комнаты. Бродил по зданию и слушал его истории, заглядывал в его прошлое – оно не даёт мне покоя, как и своё собственное… Но ты не беспокойся. Через час мы будем дома. Я там высплюсь. Видишь ли…

Он продолжал говорить, натягивая свои остроносые сапожки, застёгивая пальто, повязывая шарф. Камилло слушал, сидя на краю кровати, и наблюдал за Рыжиком.

Слова звучали, но смысл в них отсутствовал – по крайней мере, Камилло не мог заставить себя его уловить. Ему было очень неуютно в этой комнате на краю обитаемого мира, так далеко от всего привычного. Поезд его жизни съехал с накатанных рельсов и ушёл под откос, в дебри трав без названия, в дебри окраинных улиц, которых нет ни на одной карте… Рыжик умолк на полуслове, уставившись на Камилло чёрными, как дёготь, глазами, и горько сжал рот.

-…никогда не поймёшь, – сказал он, и в этот миг Диксон воочию увидел блик на разделившей их стеклянной стене отчуждения. Все его худшие опасения разом сбылись в эту одну секунду, навсегда застывшую в сердце Камилло кусочком тускло-жёлтого янтаря. И он в первый раз за всё это время ощутил, насколько всё-таки чужд ему этот тонкий рыжеволосый подросток с глазами, видевшими мир за сотни лет до рождения Камилло.

-Прости… всё это здорово выбило меня из колеи. У меня душа старой домашней собаки, ей не угнаться за твоей, кошачьей, быстролапой и бесшумной, по гребням ночных крыш, – Камилло встал, протягивая руку, но Рыжик ускользнул из-под кончиков его пальцев, и, не обернувшись, вышел в коридор. Не застегнув пальто, споткнувшись о порог, Камилло бросился следом, сдерживаясь, проглатывая укоризненные крики «Как ты можешь, после всего, что я для тебя сделал? После того, как ты прожил в моём доме почти полгода?» – это было бы равноценно удару ломом по льду, на котором стоишь. И, догнав Рыжика на лестнице, Камилло ещё раз выдохнул: «Прости!», вспорхнувшее куда-то к спрятанному серыми утренними сумерками потолку. Рыжик из-за плеча посмотрел на Диксона – то самое выражение лица, что было у него первые две недели после их знакомства. А вернее, отсутствие всякого выражения. Это не было «да», но это не было и «нет». Едва разомкнув губы, Рыжик шепнул:

-Ты идёшь?.. – и продолжил спуск по лестнице.

Выйдя из подъезда, они оба захлебнулись в холодном, сыром ветре с привкусом дыма из заводских труб. По извивающейся дороге на холм взбирались одинаковые в жидком сумраке фигурки – воплощённая усталость. Словно они совсем не отдыхали этой ночью, и сейчас готовы упасть на обочину и мгновенно уснуть.

-Не правда ли, – негромко сказали рядом приятным голосом с южным акцентом, – при взгляде на этих бедолаг кажется, будто они тащат на своих сутулых плечах само небо? Серое, бетонное небо, придавившее их сверху, так что у них нет иного выхода – либо тащить его, день за днём, либо упасть и умереть под ногами тех, кто продолжит движение…

Рыжик и Камилло почти одновременно обернулись к говорившему, и уставились на молодого, симпатичного смуглого мужчину в костюме цвета спелой вишни. На шее, оттеняя белоснежный воротник-стойку, трепетал шёлковый платок – огненная кровь, расшитая вязью инея на стёклах. Камилло с некоторым сомнением узнал в этом мужчине того самого прохожего, что спрашивал у него дорогу на текстильную фабрику в прошлом октябре.

-Утро понедельника, – со смешком, дружески продолжил мужчина, – самое ужасное время в жизни… не так ли?

И посмотрел Рыжику прямо в глаза. Камилло ощутил этот взгляд – Рыжик вздрогнул, будто его нанизали на иголку, и замер, пришпиленный. Ветер сладко пах вишнями и шоколадом; в тёмно-карих глазах было столько спокойной уверенности в своей правоте, что она сминала всё на своём пути, сметала все преграды и блокпосты…

И тогда, корчась от невыносимой боли, выпотрошенный и раздавленный этой железной волей командора войны, сакилча южанина Дьена Садерьера, Рыжик рванулся вперёд, насаживая себя на иглу его немигающего взгляда.

Камилло не знал, сколько времени прошло (не больше четверти минуты, думал он позднее, не больше пятнадцати секунд под бетонной плитой серого неба) – но Рыжик вдруг шагнул вперёд, будто с края крыши, и тогда мужчина в вишнёвом костюме, побледнев, опустил глаза. Достал из кармана белоснежный платок, и дрожащими пальцами промокнул выступившие над верхней губой капельки пота.