-Что? – они остановились на крыльце; ледяной ветер крутил возле их ног песок и мусор. Диксон заглянул Рыжику в лицо, бледное и измученное, с бескровной раной тонкого рта и усталыми чёрными глазами. – Что с тобой, Рыжик? – сердце Камилло сжалось, когда Рыжик отвёл взгляд и с горечью проговорил:
-Прости меня за то, что целых полгода я пользовался твоим гостеприимством и лгал тебе, что не понимаю, что происходит; и ничего не объяснял, заставляя тревожиться и переживать… Прости меня, Камилло, за бессонные ночи и вымотанные нервы, потому что я не в праве был впутывать тебя в клубок моей непонятной судьбы, не в праве был заставлять искать ответы, которые невозможно найти… Потому что я, Джель Норд, сбежал из Антинеля, и…
Рыжик осёкся на полуслове, и из его губ вырвался сдавленный стон страдания. Он прижал пальцы в чёрных перчатках к лицу, пряча от Диксона алую струйку крови, бегущую из носа и пропадающую под шарфом, пока боль выворачивала его наизнанку, а в голове звучал и звучал ненавистный голос из прошлого, голос командора войны Дьена Садерьера: «Где вы, Норд? Я не могу вас отыскать, где вы?..».
-Прости, Камилло, – ещё раз хрипло выдохнул Рыжик, закашлялся, и, обхватив себя руками, подломлено сел на бетонную ступеньку крыльца. Снял перчатку и рукой стёр кровь, запрокинув голову. Ветер с пустырей отвратительно пах вишнями и шоколадом.
-Тебе не за что просить прощения, – тихо сказал Камилло дрогнувшим голосом. – И знай, Рыжик, кем бы ты ни был, я… не прогоню тебя.
Он слабо и печально улыбнулся в ответ – совсем как садящееся в хмарь бледное солнце за пеленой рваных облаков. И ничего не ответил.
45/66
Вдвоём, в опускавшихся на землю пепельных сумерках, они шли по дороге с холма. Облака рваньём бродяжек, лохмотьями и клоками грязной ваты летели на запад, словно кто-то подметал замусоренную улицу небес огромной метлой. Камилло почти слышал старческое шарканье его подшитых войлоком валенок, сухое покашливание и недовольное бормотание, а холодный ветер пах махоркой и ветошью. Рыжик шёл молча, и в его глазах отражался последний угасающий свет – две прозрачные капли заката на дне тёмных зрачков.
Они шли так, погружённые в своё февральское молчание, около получаса, пока маячившая в отдалении панельная высотка не нависла над ними всей своей печальной обшарпанностью. То тут, то там на теле этого бетонного монстра загорались и гасли трепещущие, слабые жёлтые огоньки. Казалось, панелька переговаривается с кем-то этой зыбкой мозаикой света, передавая непонятные сигналы в иные миры или галактики…
Единственный подъезд удивил Камилло висевшим на стене у входа древним телефоном и наличием жестяной таблички с поэтажным списком комнат. Она почему-то напомнила ему таблицу Менделеева. В подъезде было пусто, тихо, страшно и темно, лишь где-то наверху горел странный, зеленоватый свет. Диксон подумал, что он похож на прокисший бульон, сваренный на страшной пупырчатой курице – и пахнет, причём, точно так же.
-Ты действительно думаешь, что мы сможем здесь заночевать? – тихо спросил Камилло, совершенно непроизвольно подёргивая носом. Рыжик молча кивнул и устремился вверх по лестнице, весьма благоразумно отвергнув саму идею попробовать прокатиться на лифте.
-Шестьдесят шестая комната, насколько я разумею нумерологию общежитий, должна быть на шестом этаже, – слегка задыхаясь от быстрой ходьбы, бросил Рыжик через плечо, когда они с Камилло преодолели энное количество ступенек и вышли к источнику жиденького света – лампе, горевшей над дверью с вырванной с потрохами ручкой. А вернее – без ручки. – Хотел бы я знать, какой это этаж. Ты считал или витал в эмпиреях?
-Считал, это шестой, – Камилло, предусмотрительно не снимая перчатки, толкнул створку двери.
Оба шагнули в квадратный холл с открытой (в такой-то холод!) дверью на балкон, где на натянутой проволоке мокро хлопало постиранное бельё. Дрожащий свет тусклой галогеновой лампы не дотягивался до углов холла, и казалось, что кто-то стёр их ластиком. Камилло было холодно и неуютно в этом неустроенном, запущенном здании, столь разительно отличающемся от его маленькой, тёплой и аккуратной «полуторки». Что они ищут здесь – две неприкаянные тени, заблудившиеся в чьём-то страшном сне?..
-Я… – Рыжик неуверенно пересёк холл, подойдя к двери в блок, и почесал ногтём мизинца левую бровь, – у меня очень странное ощущение, Камилло. Словно всё идёт, как надо: но кому надо и куда идёт? Здесь похоже на тот дождливый вечер в Льчевске, в старом переулке с липами, только финал будет другой. Хотя, Камилло, зачем я тебе это говорю, ты же не знаешь про переулок Каховского… Ладно, Диксон, не куксись, для нас это всего лишь на одну ночь, а здесь ведь люди годами живут. Как-то… не знаю, как.
Рыжик несколько раз кивнул каким-то своим мыслям, поманил Диксона за собой, и они, пройдя метров тридцать по столь же тускло освещённому коридору, остановились у облезлой двери, на которой зелёным портняжным мелком были написаны цифры 66.
Легонько толкнув дверь кончиками пальцев – она была не заперта – Рыжик через плечо глянул на Камилло и чуть улыбнулся.
-Считай, что мы дома, – сказал он, зажигая в комнате свет.
На самом деле, комнат было как бы две: вначале располагалась какая-то странная каморка с умывальником, стулом и прибитой на стену вешалкой, где-то метров шесть, а потом уже – большое помещение на два окна, невероятно тесно уставленное мебелью. Как ни странно, внутри было довольно чисто и даже уютно, несмотря на зачем-то поставленный поперёк комнаты огромный гардероб и коллекцию разбитых цветочных горшков в углу. Рыжик зевнул, стягивая пальто и разматывая шарф, и обратился к пытавшемуся задвинуть выцветшие шторы Камилло:
-Ты пока разложи постели, а я пойду с кухни чая нам принесу.
-А ты где будешь спать – на кровати возле рукомойника или на диване за шкафом? Только учти, из дивана торчит пружина, – предупредил честный Камилло. Вытянув шею, Рыжик внимательно изучил диван и отмахнулся своим шарфом:
-Она в ногах торчит, я невысокий, так что пускай. Посплю на диване.
-Спасибо… – Камилло открыл дверцу монструозного гардероба, откуда, изрядно его напугав, выпорхнула стайка моли. На полках нашлось ветхое и жёлтое от старости, но чистое бельё, пахнущее крахмалом, и, расстилая простыни и взбивая подушки, Диксон удивлялся всё больше и больше. Что это за здание – заходи и живи, кто хочет? Что это вообще за район в четверти часа ходьбы от Фабричного квартала, где он провёл почти всю жизнь, – район, о котором не знает никто, кроме Рыжика? И что за названия – Северная, Берёзники, Черёмушки, Кирпичное, такие странные и при этом смутно знакомые?..
-Это я и чайкоф, – Рыжик изящной змейкой проскользнул в дверь, неся в одной руке сразу две дымящиеся чашки с чаем, а в другой – литровую банку клубничного варенья и ложечки. Сгрузил всё на широкий стол, плюхнулся на диван и ещё раз вкусно зевнул, прикрыв рот узкой ладошкой.
-Давай чаёвничать и спать. Я чего-то так устал… Глаза закрываются сами собой. Завтра нам вставать рано, смена на фабрике начинается в половине седьмого утра, а до неё идти ещё почти целый час…
-Давай, – согласился Камилло с улыбкой, но на сердце у него было ох как нелегко. Разные мысли, разные страхи. И самый сильный из них – страх за Рыжика.
Вишни и шоколад
…Ночь. Бездонная, кромешная, глубины не измерить. Камилло лежал в темноте, глядя в невидимый (несуществующий?) потолок, и слушал тихое дыхание Рыжика и неявные звуки, проникавшие из-за стёкол. Какие-то бессмысленные обрывки, доносимые ветром из тех мест, где даже ночью шевелится, выдыхая и чуть вздрагивая, непостижимая жизнь. В темноте Камилло мерещились какие-то пустые остановки с круглосуточными ларьками, где пили горячий кофе щёгольски одетые мужчины, и смеялись над глупым объявлением о продаже волос, и считали, хватит ли им на пиво, если все постригутся. Ему мерещились летящие по шоссе без номеров стремительные хищные тени гоночных автомобилей, гирлянды размазанных скоростью фонарей и листы карт с кровеносной сетью дорог… где в центре бьётся сердце спящего Рыжика.
