— Как ты здесь?
— Я в порядке, папа.
— Нигде не могут Борьку найти, — сказал он убитым голосом. — Везде обыскались, где только можно было...
Он обнимал Аллу, долго не желая отпускать дочку. Ей снова хотелось плакать — никто не верил в ее историю. Даже папа. Не стоило и думать о том, чтобы попытаться убедить его, куда в действительности делся Борька.
— Я пойду, — на прощание он поцеловал дочь.
Алла с тяжелым сердцем проводила его до порога палаты. Очень хотелось побежать за ним. Но сердце, хоть на нем и висел груз, убеждало остаться. Тем более что она обещала Василию Ивановичу никуда не уходить.
С наступлением вечера Василий Иванович, как обещал, организовал для Аллы встречу со своими немногими остававшимися в городе друзьями детства. Алла догадывалась, что прежде ему, наверное, пришлось долго объяснять каждому, чего «эта девочка» хочет. Вероятно, поэтому взрослые вели себя осторожно — как с больной, которая немного «не в себе». Возможно, даже Василий Иванович намекнул им, что разговор с ними поможет ей перебороть психическую травму, полученную после пережитой беды, а теперь усиленную с пропажей брата.
Как бы там ни было, взрослые пришли по его просьбе и готовы были ответить на любой вопрос Аллы, а ей только это и требовалось.
Вместе с Василием Ивановичем она вошла в комнату, где их уже поджидали. Помимо школьного завхоза Александра Павловича Филатова, она узнала продавца из газетного киоска Владимира Савельевича Кожина, у которого регулярно покупала детские журналы. Был здесь человек в полицейской форме, который представился Григорием Сергеевичем Остапенко, форма придавала ему строгость, но взгляд его был добрым. Он поздоровался с Аллой, как со взрослой, пожав руку. С ними была еще женщина, даже скорее бабушка, в которой девочка признала кассиршу из магазина через дорогу от их дома, — ее звали Верой Никитичной Голкиной. Все они были в пожилом возрасте, и даже не верилось, что эти люди когда-то были детьми и учились в школе.
Уже зашло солнце, и на стенах комнаты дрожали тревожные тени от фигур шести людей — пять взрослых и одна маленькая. Их создавал огонь, свет которого пробивался сквозь щели в дверце маленькой железной печи, что стояла возле окна с выведенной наружу трубой — из-за отсутствующих стекол приходилось отапливать помещения по старинке. Несмотря на последние дни мая, ночи были на удивление холодными. И без перерыва дул ветер.
— Значит так, друзья, — сказал Василий Иванович. — Алла будет задавать вопросы, а вы отвечать. Задача ясна?
Каждый кивнул, жалостливо глядя на Аллу. Но она не нуждалась в сочувствии. Поэтому поспешила сразу перейти к делу.
— Василий Иванович рассказал мне о пропавшем мальчике Алеше, про которого придумали историю с неисправным телевизором. Мне нужно, чтобы вы рассказали о нем больше. Кто-нибудь из вас знал его лучше других?
— Все знали, — первой начала Голкина. — Это было... Почти сорок лет назад, — вспомнила она, — а я как сейчас помню тот день, когда Алешка последний раз пришел в школу. Он учился в нашем классе, а жили мы раньше на одной улице. Алешка был общительным мальчиком. Друзей у него всегда водилось множество, но однажды его будто подменили, и он стал очень редко выходить гулять. Только в школу и домой — вот и вся прогулка. Учиться начал плохо, все время витал в облаках, как говорили учителя.
— Он любил рисовать? — спросила Алла.
Вера Никитична улыбнулась.
— Да, рисовал он много. Даже на уроках. Его за это ругали.
— А кого он рисовал?
Голкина задумалась, но точно не могла вспомнить.
— Я видел однажды! — сказал Григорий Остапенко. — Я видел, как математичка показывала листки Алешкиной матери, когда ее вызвали в школу. Мятые листки — училка увидела, что Алешка, вместо того, чтобы решать уравнения, рисует прямо в тетради, и рассердилась. Забрала у него листочки, а он не хотел отдавать, но все же отняла, скомкала, чуть не порвала. А потом показывала Алешкиной матери. И жаловалась, что последнее время он черной пастой пользуется, вместо синей или фиолетовой, как положено.
— А что там было нарисовано, на листочках?
— Человечки какие-то...
— Человечки?!.. Круглоголовые, с очень большими ушами? — спрашивая, Алла одновременно подсказывала, надеясь, что неизвестный ей мальчик Алеша лучше, чем она, обладал талантом переносить действительность на бумагу. И человечки должны были получиться именно такими, какими должны быть.
— Да, круглоголовые, — вспомнил и удивленно согласился Остапенко.
— С такими большими ушами, что кажется, будто они им мешают. И лысенькие. И пятна по лицам, как будто кляксы!
— Верно, — удивленно пробормотал Остапенко, переглядываясь с остальными.
— А была ли там, в этих рисунках, женщина? В длинном черно-белом платье.
— Кажется, была, — его удивление становилось все сильнее.
— Она как будто поделена черным и белым пополам, — рассказывала Алла. — Платье, и так же — лицо. Словно ее саму раскрасили — одна половина черная, другая белая.
— Все точно так, — бормотал Григорий Остапенко. — Но я никому этих подробностей никогда не рассказывал!
Он посмотрел на Василия Ивановича, будто спрашивая глазами: «Откуда она это знает?!»
Некоторое время все только молчали и смотрели друг на друга.
— Я тоже помню, — прервал тишину Владимир Савельевич, — После того разговора с математичкой Алешка завел альбом и рисовал в нем только на переменах. Но с этого момента он уже не показывал свои рисунки никому, даже если просили. А потом вовсе перестал носить... После того случая...
Теперь все смотрели на школьного завхоза.
— Ну, да, я виноват, — неохотно откликнулся Александр Павлович. — Из-за этого мы с ним и подрались. Я хотел подсмотреть, а он не давал, будто зазнался. Кто же полагал, что так все выйдет?..
Алла заметила, что взрослые как-то по-новому начали смотреть на нее. Осторожность с их стороны сменилась интересом. Один только Александр Павлович продолжал испытывать сомнения, словно был недоволен таким интересом к давно забытому прошлому.
— Допустим, девочка могла узнать о рисунках от кого-нибудь, — недоверчиво произнес он. — О том, что Алешка любил рисовать, знали многие. И могли что-нибудь выдумать, накрутить. Ведь сочинили же историю про этот дурацкий телевизор!
— Ты за себя говори! — внезапно резко ответил Остапенко. — Лично я никогда лишнего не болтал! А тот альбом и рисунки в действительности никто из нас подробно не видел. Алешка бы не дал. Ну, может быть, только мельком, как я. Ведь я практически случайно подглядел. И человечков этих, и женщину в черно-белом платье. Это, когда он еще рисовал просто на тетрадных листках.
— Но про страну необычную вы от него узнали, верно? — спросила Алла, обращаясь к завхозу.
— Да, про страну выдуманную знал, — вынужден был согласиться он.
— Которую он называл страной «ЧеБэ»?
— «Алешка рисовал необычную страну» — вот и все, что нам было известно. Ведь так? — спросил Александр Павлович, обращаясь ко всем.
Тетя Вера раздраженно кивнула:
— И этого тебе хватало, чтобы его дразнить! — она строго смотрела на завхоза.
Полицейский Григорий Остапенко, бросив короткий взгляд на Василия Ивановича, снова обратился к Алле, тоном не дремлющего сыщика:
— Значит, ты утверждаешь, что точно такая же женщина, как в том рисунке, привиделась тебе во сне перед тем, как пропал твой брат?
— Не во сне, а в действительности. Это была ца... — Алла запнулась.
Она посмотрела на стену со старой растрескавшейся, а кое-где отвалившейся штукатуркой. Многочисленные дыры, трещины и вмятины, усиленные дрожащими и мерцающими тенями, складывались в абстрактные движущиеся рисунки, из которых можно было сложить все что угодно. Ей почудилось, что вся стена странным образом ожила и заколыхалась мерцательными движениями, как будто изнутри. Девочка тут же вспомнила о воображивительном измерении, о котором рассказывали человечки, о странном окне подвала, превратившегося в дверь в иной мир, и постаралась не думать о том, что кто-то может скрываться внутри стены, там, с другой стороны.
