А, может быть, и мама жива?! — вспомнила Алла о том, как она часто воображала это. И вдруг испугалась самой себя, когда в полумраке подвала ей почудилось, что она увидела такой знакомый до боли мамин силуэт возле Борькиной раскладушки.
Но стоило той женщине, которую она приняла за маму, громко всхлипнуть чужим голосом, как девочка тут же вернулась к реальности. Она испугалась еще больше, когда вдруг поняла, что снова включилась в опасную игру.
Нужно быть осторожной — опять все будут говорить, что она выдумщица, лгунья или чокнутая...
Но Алле так не хотелось, чтобы мама и кошечка навсегда исчезли в прошлом — там, где осталась память о любимом доме. Где осталось ее детство.
«Моя маленькая кошка
никогда не прыгнет в окошко...»
Этот переделанный грустный стишок Алла повторяла про себя, со слезами. Плакала не только она — все женщины рядом, старые ли, молодые, каждая о своих утратах.
Алла смотрела на мутное крошечное подвальное оконце, под которым стояла ее новая кровать (на самом деле старая, чужая и неудобная, с провалившейся сеткой) — и ей подумалось, что там, за этим окошком, прячется незнакомый мир.
Мир, в котором нет места горю и печалям.
Положив голову на подушку, и продолжая смотреть на окошко, она попыталась вообразить себе этот мир... и не заметила как заснула.
А когда проснулась, стоял еще день, но понять это было невозможно, так мрачно было в подвале.
Борька тоже спал. И Алла продолжала лежать, глядя на странное окошко и думая, сама не понимая, о чем.
А мутное окошко, действительно, выглядело весьма и весьма странным.
Первым на это по-настоящему обратил внимание — но не придал значения — отец. Он пришел навестить Аллу и Борьку, чтобы снова уйти на борьбу с огнем, все еще бушующим в разных частях города.
Он спустился в подвал с группой других мужчин, искавших своих родных. К тому времени девочка только-только очнулась от сразившего ее тяжелого сна. Но, едва только завидев папу, Алла кинулась к нему со всех ног. Если заспанного брата Борьку испугали его прокопченное лицо, опаленные брови и запах гари от одежды, то Алла готова была тискать отца хоть сутки напролет, и не отпускать вовсе, не переставая целовать и тереться о его колючие щеки.
Отец поднял ее на руки.
— Какая ты тяжелая! — рассмеялся он. — Совсем большая.
— Я уже давно не маленькая, папа. Ты только сейчас это заметил?
Но Алла все же засмеялась, когда он ее закружил. Почти как раньше.
— Папа, а когда вы пожар совсем победите, куда мы денемся?
Отец вздохнул.
— Еще ничего не известно, — сказал он, отпуская Аллу и принимая на руки Борьку, признавшего, наконец, в нем отца.
Затем он осмотрел их угол и сказал:
— Совсем темно тут у вас. И какое окошко странное. Маленькое, да мутное. Закоптилось видать.
В этот момент в подвал спустился невысокий и плотный пожилой мужчина, в котором Алла узнала их школьного завхоза Александра Павловича.
— Это ж куда мир катится, — вздохнул завхоз, оглядывая помещение. — Прямо в тартарары. Хорошо хоть нашу школу обошло стороной. Зареченская-то школа сгорела! А наша теперь напрочь забита погорельцами. Там сейчас такой раздрай! Столько хлопот! Столько... — он устало взмахнул рукой и снова повторил это необычное слово:
— Прямо в тартарары!..
— Тартарары1 ! — засмеялась Алла. Ее развеселило это слово. Ужасно катиться в глубокую черную пропасть. Но в тартарары — даже весело. Она повторила слово несколько раз, пытаясь защекотать Борьку. И не слышала, как завхоз, обращаясь к ее отцу, вздохнул: мол, как быстро ко всему привыкают дети.
— Тартарарррры! — Алла снова прорычала, продолжая шутливо пугать руками Борьку. Тот молчаливо улыбался.
Меж тем Александр Павлович по-хозяйски выудил из кармана лампочку и вкрутил ее в свисавший с потолка старый абажур.
Вспыхнул свет, заставивший всех зажмуриться. На самом деле не яркий, потому что глаза к нему очень быстро привыкли.
— Ничего, сейчас окошки ототрем, еще светлее станет. А то до ночи далеко, — сказал завхоз и объявил женщинам, что принес разный инвентарь и тряпки, чтобы они могли немного навести здесь порядок.
Оставив Борьку под присмотром отца, Алла вместе с соседками отправилась на улицу мыть закопченные подвальные окна. На улице дул сильный ветер, пахло гарью. К своему удивлению, крохотного оконца в стене со своей стороны Алла не нашла.
— Там нет никакого стекла, — доложила она, вернувшись.
— Как нет? — удивился отец и посмотрел на окошко. — Может, ты не к той стене подошла?
— К той, — ответила девочка.
Когда все, кто был рядом, посмотрели на Аллу, ей на секунду подумалось, что сейчас опять посчитают, что она что-то сочиняет, «Врушка Чокнутая».
Положение спас Александр Павлович.
— Это ложное окно, — пояснил завхоз. — Снаружи замуровано. Я еще прежде заметил. Непонятно зачем его сделали. Может, перестраивали дом и заложили кирпичами...
— А почему не темное? Будто светится? — спросил внимательный отец.
Стекло и правда, как теперь обратила внимание девочка, отнюдь не казалось темным. Скорее чуть-чуть блестящим.
Так вот что заставило ее посчитать окошко странным! Оно чуть-чуть, почти незаметно, блестело даже когда в подвале было мрачно и темно.
— Светится? Разве? — пожал плечами завхоз и подслеповато прищурился.
— Возможно, вместо стекла кусок старого зеркала вставили, — продолжил рассуждать отец. — Или фольгой заклеено. Вот и отсвечивает.
Найдя объяснение, он больше про окошко не говорил. И никто не говорил, будто сразу забыли. Только Алла продолжала думать о нем. Как перед тем, когда ее сморил дневной сон. Ей казалось необычным, что окошко действительно, странным образом будто светится изнутри, словно за ним включен тусклый фонарь.
Чтобы воображение снова не разыгралось слишком сильно, Алла прижалась к отцу.
— Папа, а ты был дома?..
Правильнее было сказать — там, где раньше был дом. Но Алла не могла сказать по-другому. Ведь она еще не видела своего сгоревшего дома.
Он погладил ее по голове.
— Был, дочка.
— А ты не видел, может быть, там остались какие-нибудь мои... — Она посмотрела на Борьку, — наши игрушки?
Папа вдруг встрепенулся.
— Аллочка, я совсем забыл, — сказал он и, хитро подмигнув, полез во внутренний карман.
Девочка задохнулась от радости. Она ожидала увидеть какую-нибудь свою игрушку. Лучше всего мамину кошечку! Неужели она чудом уцелела в пожаре, и папа ее нашел?!
Но он вытащил... солдатика для Борьки и блокнот с отрывными листами белой бумаги на пружинке, а к нему автоматический карандаш с тонким стержнем, который не нужно было точить.
— Вот, нашел на улице,— сказал он. — Кто-то потерял. Нелинованный, для рисования в самый раз. Я же знаю, как ты любишь рисовать. Совершенно новый и чистый. Даже удивительно, как он мне на глаза так попался, что я на него не наступил. И карандаш рядом — удивительно...
Алла едва сдержала слезы.
Как же ей теперь — именно теперь! — нужна была хоть какая-то игрушка из тех, что у нее были! Не обязательно кошечка — любая другая. На память о маме!
Когда папа начал рассказывать соседским женщинам о том, как пытался на пожарище отыскать какие-нибудь вещи, которые могли бы чудом уцелеть, Алла прислушивалась к каждому его слову. Он ничего не нашел. Ничего не осталось. Ни мебели, ни одежды, ни, тем более, такой мелочи, как фотокарточки, которых теперь вовсе нет ни одной.
Он с сожалением говорил о том, как постоянно собирался выложить фотографии в Интернет, хотя бы в какое-нибудь онлайновое хранилище, да все было некогда этим заняться. Да, впрочем, что теперь говорить, когда поздно...
Слушая отца, девочка вспомнила их большой семейный портрет, в рамке, всегда стоявший на комоде: мама, уже больная, сидит в кресле, Борька — младше, чем сейчас, — у нее на коленях, а Алла вместе с папой стоят за ними. И еще никто не знает, что скоро их останется трое.
