Спустив бога с небес на землю, ибо "бог заложен в вас самих", он внушил людям веру в то, что после его смерти вечный дух останется жить в цепи поколений. Но мог ли он сказать, в кого именно перейдет из него вечный дух? В Фатьму, в Насими, в кого-либо из других халифов, исполнителей воли Хакка, в мовлану Таджэддина или в одного из рыцарей символического меча, странствующего сейчас в дальней стороне? Нет, Фазл не мог назвать имени. В каждом из них, начиная от любимой дочери, избранницы Фатьмы и любимого ученика Насими и до Юсифа, обуреваемого властолюбием и из-за этого отстраненного от дел, он видел некое несовершенство. Махмуд, которого он называл "Сарбаном нашего каравана", был чрезмерно чувствителен. Мовлана Таджэддин, так мужественно исполняющий свои многотрудные обязанности, напротив, бесчувствен и слишком осторожен.
Так неужто же во всем повинно время?
Конечно же нет!
Очевидно, увлекшись приобщением к своему учению государей и их наследников, Фазл недостаточно занимался воспитанием в своих мюридах высшего духа, упустил что-то даже в воспитании наследницы духа, и сейчас, когда он, единственный носитель вечного духа в цепи истинно совершенных людей, не объявляя, в кого перейдет его дух, решил идти на верную гибель, а значит, доставить Диву новую победу и тем способствовать разгулу его тирании - как не отчаиваться его мюридам, как не метаться им?
Кто-то приближался сзади вскачь. Он понял, что это мовлана Таджэддин, и спросил, не поворачивая к нему головы:
- Ну что, мовлана? Разошлись мои мюриды?
Внешне спокойный и сдержанный, мовлана Таджэддин ощущал страшную напряженность. Приказав, как ему было велело:. "Разойдитесь! Воля Хакка незыблема!" - и услышав воцарившуюся в ответ тишину, он совсем было успокоился и занялся гасидами, которых следовало отправить с поручениями в разные концы Ширвана, как вдруг снова услышал голос Юсифа. "До тех пор, пока мы не вызволим его из беды, - крикнул он, показывая на удалявшегося от них Фазла, - мюриды подчиняются моей воле!" И стал вдруг подниматься на высокий .мннбар.
В дни всеобщих сходов высокий минбар предназначался единому Фазлу, и никому более, но, странное дело, восшествие Юсифа на трибуну Хакка не вызвало ни малейшего протеста со стороны мюридов. Мовлана Таджэдднн, задрожав от гнева, крикнул:
- Только что Фазл перед лицом всего схода отстранил этого человека от дел! Теперь же он дерзко посягнул на высокий минбар Хакка, а вы смотрите на это кощунство и молчите! Как это назвать, мюриды? Или вы отвернулись от Фазла?! Или вашим святым стал Юсиф?!
- Они мыслят со мною едино! - крикнул с высокого минбара Юсиф. - Потому что правда за мной!
С ужасом убедившись, что все молчат, стало быть соглашаются, мовлана Таджэддин приказал гасидам:
- Насильника силою стащить с высокого минбара!
И лишь после того, как Юсифа недостойным образом спустили с высоты, стало возможным разогнать разочарованных людей.
- Разойтись-то они разошлись... - сказал мовлана Таджэддин Фазлу. - Но они сломлены, Устад! Мой приказ сломил их, Устад! Очень расстроенные разошлись...
Фазл медленно оглянулся и увидел на косогоре белеющие фигуры последних мюридов, которые, уменьшаясь шаг за шагом, скрылись наконец за склоном. Закрыв глаза, Фазл еще больше согнулся в седле.
Когда они выехали из ущелья напротив святого Малхама, Фазл почувствовал, как опечалены выбором места остановки его сопровождающие.
Прискакавший из Малхама гасид сообщил, что там нет никого и Всадника вечности чужой глаз не узрит.
Среди ширванского населения бытовало поверье, что после набега султана Ахмеда Джелаири милость господня иссякла и ангелы исцеления покинули святилище. После того же, как ушел отсюда вместе со своей дочерью шейх Малхама, заколотив двери мечети, сюда никто не приходил, кроме тех кто раз в год, в день поминовения, навещал могилы убитых.
Тропинки здесь поросли бурьяном, дома с обвалившимися крышами зияли пустыми глазницами окон и дверей, изразцы минарета осыпались и валялись в траве, стены лечебницы и караван-сарая потрескались и, казалось, готовы рухнуть. В руинах уцелели лишь внутренние стены подземного этажа, потаенные, лишенные связи с миром кельи.
Шагирды, сняв с лошадей переметные сумы с вещами Устада, последовали за мовланой Таджэддином, который, спустившись в подземелье, обходил кельи, выбирая наиболее подходящую для Фазла.
На дворе под горячими лучами солнца расстелили войлоки, и когда те хорошенько прогрелись, их снесли в келью и покрыли холодный каменный пол. Подушкой служил сложенный вчетверо войлок, одеялом также был войлок. Затем в келье разложили книги, которые Фазл, уезжая, взял в своей бакинской библиотеке и всюду возил с собой, свитки бумаги, хранимые в дубленой овечьей шкуре рукописи и письменные принадлежности.
Фазл, имевший привычку благодарить своих мюридов и шагирдов за каждую, даже ничтожную услугу и заботу, сейчас вроде бы никого и ничего не замечал.
Едва отведав кушанья, приготовленного шагирдами по рецепту дервиша Гасака из съедобных горных трав на оливковом масле, он омочил пальцы в миске, провел по губам и застыл.
Шагирды опрыскали келью розовой водой, принесли каман, который Устад давно не брал в руки, и подсвечник с зажженными свечами. Ему же не хотелось сейчас ничего, кроме одиночества.
Главной тревогой мовланы Таджэддина и юных шагирдов, детей самых близких Фазлу мюридов, было сейчас здоровье Устада. Самым удивительным было то, что, выступая давеча на сходе с полным сознанием своей правоты против дервиша Гасана и раиса Юсифа, назвав последнего насильником, и, как насильника, велев спустить его с высокого минбара, мовлана Таджэддин, увидев, как изнурен и измучен Фазл, с ужасом думал о наихудшем исходе, и из головы у него не шли слова дервиша Гасана: "Кто мы и что без Фазла?"
И что сам он, мовлана Таджэддин, соразмеряющий каждый свой шаг с волей Фазла, что он без Фазла? Не лишит ли он последней надежды и не разобьет ли окончательно сердца мюридов, действуя силой данной ему власти в этакой сумятице? Ни дня им не продержаться без Фазла! И спасение их не в решении о сдаче и не в том, чтобы Фазл шел на верную гибель. Спор мовланы Махмуда на берегу Куры, созыв всеобщего схода, призыв к самопожертвованию, даже предложение Юсифа о вооруженном восстании и захвате власти, если хорошенько подумать, не осудить следует, а одобрить!
