Водитель машины, стоящей позади моей, начинает сигналить уже через секунду после переключения светофора, выдергивая меня из смутных воспоминаний о людях в масках, отрывисто отдающих приказы. Я сосредоточенно отпускаю тормоз и медленно еду вперед. Парень в соседней машине – мажор лет двадцати пяти на роскошном «порше» с откидным верхом – раздраженно жестикулирует, пока я изображаю из себя старого маразматика. Когда-то Кейптаун славился покоем и размеренностью жизни, но в последнее время город заполонили чванливые корпоративные яппи, мечтающие о жизни в Лос-Анджелесе.

Мажор на «порше» тащится за мной до самого светофора на перекрестке с Буитенграхт-роуд, и все это время, даже не посматривая в зеркало заднего вида, я чувствую на себе его разъяренный взгляд. Еще совсем недавно я бы за словом в карман не полез, но сегодня едва осмеливаюсь поднять на парня глаза. Еще пара пинков от жизни – и я просто рассыплюсь в прах.

Я так устал. Ирония в том, что последнюю пару недель Хейден спит куда лучше, чем прежде. Теперь она если и просыпается ночью, то не больше одного раза, но я все еще не могу – или не позволяю себе – спать. На рациональном уровне я знаю, что от моего бодрствования никому не будет лучше, я не смогу позаботиться о безопасности. Я знаю, что и мне, и моим близким плохо оттого, что любая их потребность во внимании или помощи с моей стороны превращается для меня в неподъемный груз, потому что я настолько вымотался. Я переполнен раздражением – и знаю, что так нельзя. И все же я не могу спать. Что, если они вернутся? Если на этот раз я не буду спать, они не доберутся до Стеф.

Пытаясь отвлечься, я включаю айпод в машине. Плеер настроен на случайный порядок воспроизведения, и я слышу песню из мультфильма о Винни-Пухе. На меня тут же обрушиваются воспоминания о том, как семь лет назад Зоуи вручали почетную грамоту после окончания первого класса. Это было ее последнее вручение грамот. Школьный актовый зал был полон горделивых мамочек и растерянных пап – их собственные отцы ни за что не пришли бы на такое дурацкое мероприятие. Дети пели эту песню о медвежонке, и меня поразила мысль о том, что они счастливы. Каким-то образом моей дочери удалось избежать скуки и одиночества, которые я так часто ощущал в детстве, и при мысли об этом у меня сжалось сердце. Дети радостно пели хором, а я смотрел на них и плакал.

Приятно, право же, сковырнуть уже подсохшую корку давней раны, чтобы отвлечься от новой. Я снова смотрю в зеркало заднего вида и представляю, что за мной в детском кресле сидит Зоуи. Но, конечно, сейчас она бы там не сидела. Сейчас ей уже исполнилось бы четырнадцать и она устроилась бы рядом со мной. Господи…

Прошло несколько месяцев, прежде чем я заставил себя убрать детское сиденье из машины. На обивке от него остались две потертости, а вокруг – россыпь пятен от оброненной еды.

«Почему ты грустишь, папочка?» – спросила бы она.

«Я не грущу, солнышко. Просто… устал».

«Это из-за новой девочки? Твоей другой доченьки?»

Мажор опять сигналит, обрывая мой полет фантазии. И теперь сигналит не только он, за мной выстроилась целая шеренга машин. Я поднимаю руку в знак извинения и еду вперед. Заглядываю в зеркало. На заднем сиденье никого нет. Я переключаю плеер на радио, чтобы заглушить голоса в голове.

Оставив машину на крошечной подземной парковке, я втискиваюсь в лифт Мельбурнского колледжа. Когда меня уволили из Кейптаунского университета («Факультет сейчас переориентируется на более востребованные и продуктивные учебные специализации, Марк, и нам просто не нужно два специалиста по викторианской литературе. Мейви повезло, что она сохранила место работы, и то только потому, что она старше тебя»), мне предложили две другие вакансии. Я выбрал работу в Мельбурнском колледже, поскольку тут предполагалось долгосрочное преподавание моей учебной дисциплины, как в университете. Стоило, конечно, пойти в фирму «Киберсмарт», предлагающую клиентам дистанционное интернет-образование: я мог бы организовать у них на сайте краткосрочные курсы – вся работа ведется онлайн, доход зависит от количества подписчиков – и выкладывать материалы, не покидая своего уютного кабинета, а в перерыве во время переписки с пользователями дремать на диванчике.

Поздоровавшись с Линди на проходной, я направляюсь в конец коридора на седьмом этаже на кафедру теории коммуникации, медиа и журналистики, где находится мой скромный кабинет. Этот «колледж» – на самом деле очередное безликое заведение с кабинетами и учебными аудиториями – был создан всего три года назад, но уже сейчас дверная рама моего кабинета покосилась, а ковровое покрытие вздыбилось, поэтому каждое утро мне приходится толкать дверь плечом. На стене висят три книжные полки, заваленные грудами папок и бумаг. Я до сих пор не перевез сюда свои книги – я знаю, что медлю с этим, поскольку этот поступок будет означать мою вовлеченность в работу колледжа. Собранная за двадцать пять лет коллекция заумных литературоведческих работ по викторианской эпохе (не говоря уже об эпохе Елизаветы I и зарождении модернизма) до сих пор пылится в коробках у меня дома.

Я иду в кухню набрать воды. Хочется кофе, но тут только кола, а я никак не соберусь купить себе в кабинет кофеварку. Наклонившись над краном, я чувствую, что кто-то стоит у меня за спиной. Кухня настолько маленькая, что на нашем этаже принято негласное правило – сюда можно входить по одному. Тем не менее я чувствую, как кто-то касается моего плеча.

– Как дела, Марк?

Я смущенно поворачиваюсь к Линди. Она стоит в узком проходе, перекрывая мне путь к отступлению.

– Отлично, спасибо, а у тебя? – Я надеюсь, что она оставит меня в покое.

Как бы не так!

– Нет, правда. Ужасно, что такое случилось с тобой и твоей замечательной семьей.

Она никогда не встречала ни Стеф, ни Хейден. Безусловно, я бы ни за что не привел их сюда.

– Спасибо. С нами все в порядке.

Я не хочу вести этот разговор. Мои замечательные семьи и что-то ужасное – да, они всегда идут рука об руку. Подумать только, как вела бы себя Линди, если бы знала о моей первой семье. Она старается проявить дружелюбие, но, когда она задает такие вопросы, я чувствую себя загнанным в угол и раздражаюсь, а я не хочу грубить одному из моих немногих друзей здесь.

– Я хочу, чтобы с тобой все было хорошо.

– М-м-м… Спасибо, – повторяю я и демонстративно поворачиваюсь к рукомойнику. Моя бутылка уже переполнилась, и вода, расплескиваясь, стекает в сливное отверстие.

Наконец-то Линди понимает мой намек и уходит.

Шагая по коридору к аудитории С-12 и сжимая в руке бутылку с водой, я вдруг замечаю, что сутулюсь. Я расправляю плечи, готовясь к душемотской паре по введению в историю литературы для первого курса, вхожу в класс, выдавливаю жалкое «Доброе утро» и лучусь вымученной неискренней улыбкой. При моем появлении разговоры стихают, но ненамного. Я включаю проектор и начинаю лекцию. Большинство студентов смотрят на меня с ненавистью и презрением, будто я им песка в вазелин насыпал. Сегодняшняя тема – «Влияние Первой мировой войны на поэзию», но дело не в теме. Когда-то меня интересовала литература – тогда я был молод, да и учителя у меня были куда лучше меня самого, полагаю, – но я не знаю, как пробудить в этих детях желание изучать поэзию, в детях, которые смотрят на меня, точно недовольные покупатели, получившие не то, за что они заплатили. Я чувствую, какой монотонной стала моя речь, и чем дольше я читаю лекцию, тем сильнее меня охватывает тревога.

Каким-то образом мне удается дотянуть до десяти утра. Вернувшись в кабинет, я проверяю электронную почту, игнорирую факультетскую рассылку и открываю письмо от Стеф. Мы уже давно вместе, но мое настроение неизменно улучшается, когда я вижу ее имя в списке входящих сообщений.