Он улыбнулся, не чувствуя злорадства. Но ему любопытно было представить себе, как эти двое, трясясь в почти последнем вагоне, больше часа будут бояться, что дверь в их купе неожиданно отворится, а потом быстро и с шумом закроется за спиной Эрика.

Они попались бы без шанса на бегство. Как крысы, мелькнуло у него в голове. Как хорошо, что все это принадлежит теперь другому миру. Лично для него Щернсберга больше не существовало.

Он вытянул руки перед собой и напряг их так, чтобы они не дрожали, и растопырил пальцы. Два года назад на костяшках его кулаков красовалось множество маленьких белых шрамов от чужих зубов. Сейчас большинство из этих отметин исчезло. Только по-настоящему внимательный взгляд сумел бы увидеть их следы. Руки стали чистыми. Он пощупал правый локоть, там имелся заметный шрам от передних зубов Лелле (вроде так звали того парня?), но такая отметина могла остаться от чего угодно. Например, от падения с велосипеда на гравиевую дорогу. Но сейчас всё закончилось. Никогда больше.

Он спорол эмблему с Орионом с нагрудного кармана школьного пиджака, взял её в руку и поднёс снизу горящую спичку. Эмблема горела медленно, скорее тлела. Раскрошил остатки пепла большим и указательным пальцами. Затем прикурил одну из своих двух сигарет.

Где-то там в лесу лежал его и Пьера пластиковый пакет с половиной пачки Джона Силвера, двумя палочками, чтобы держать сигарету, коробком спичек и половиной бутылки Вадемекума. Он подумал, что этот клад, пожалуй, никто никогда не найдёт. А если и обнаружит лет через сто, от Щернсберга не останется и следа, даже камня на камне.

Поезд начал движение. Дежурный по станции, сделав отмашку флажком, отправился назад к вокзалу.

Эрик открыл окно, высунулся наружу и позволил летнему ветру забрать с собой едкий запах сгоревшей ткани. Потом он выбросил сигарету, которую держал в руке, достал из кармана вторую и отправил её следом. Для курения не существовало больше причины.

Сквозь капельки слёз, выжатых из глаз встречным ветром, он смотрел, как проплывает сёрманландский пейзаж: беседки из сирени, фруктовые деревья в цвету (наверняка уже не яблони, возможно, сливы?), крестьянские дворы, люди, трактора, сараи, скот, транспорт на дорогах, озёра и леса.

Он сел и закрыл глаза. Пьер и Мария. Ему скоро предстояло встретиться с ними. У него ведь остались деньги. Он мог теперь законно поработать в порту без опасности нарваться на ярлык малолетнего. Мог поехать как в Женеву, так и в Саволакс. Нет, сначала в Финляндию, а потом в Швейцарию.

Он снова встал у опущенного окна и, высунув голову наружу, как собака, втягивал ноздрями воздух. Поезд приближался к центру Стокгольма. Солнечные лучи, сверкая, отражались от воды в Риддарфьордене. Всё закончилось, он был свободен и счастлив.

Когда он приехал, дома никого не оказалось. Он втащил свои сумки с тяжёлыми книгами в комнату, которая когда-то принадлежала ему и младшему брату. За время его отсутствия братец, видимо, полностью завладел территорией. Он распаковал кое-что из своих вещей и стоял какое-то время с парой плохо ухоженных шиповок в руках. Шиповок марки Пума из настоящей кожи кенгуру. В любом случае они уже стали ему малы. И он не видел в этом никакой трагедии.

Он покопался немного в платяных шкафах, чтобы посмотреть, где для него могло найтись место. И на самом верху в одном из них, на полке для шляп, в самом конце он нашёл пакет, на котором стояло его имя. Посылка пришла по почте из его бывшей школы. Видимо, года два назад. Но её так и не вскрыли. Достаточно большой и мягкий пакет, очевидно, содержал какую-то ткань. Эрик снял его с полки, положил на письменный стол и попытался угадать.

Однако загадка оказалась неразрешимой. Но, разорвав бумагу, он смеялся долго и, наверное, счастливо. Там лежала забавная маленькая шёлковая куртка с драконом на спине. Которая когда-то, вероятно, принадлежала к самым дорогим для него вещам.

Он взял ее в руки и улыбнулся. По размеру она выглядела чуть ли не детской. Когда он ради забавы попытался натянуть рукав, тонкая материя затрещала.

Он пошёл в ванную комнату и, не спеша, оглядел себя в зеркале. За эти два года он, прежде всего, вырос. Его рост составлял метр семьдесят пять, вес 74 килограмма, ему было 16 с половиной лет, и на лице хватало прыщей. Наклонившись ближе к зеркалу, он обнаружил еще и белые шрамы. Он ощутил неприятный холодок, когда вспомнил о блюющем Силверхиелме.

Он положил аттестат на мамин рояль и пошёл на почту, чтобы отправить наградную книгу со школьной печатью в Женеву. Возвращаясь домой, подумал, что никто не узнаёт его на улицах. Возможно, именно так ощущается свобода. Его внешний вид ничего не мог сказать окружающим о том мире, который он сегодня покинул.

Звуки рояля он услышал, поднимаясь по лестнице. Мама играла известный торжественный полонез в фа мажоре.

Когда он вошёл в комнату, она медленно поднялась, улыбнулась и протянула к нему обе руки. Потом они долго обнимались, не произнося ни слова. У него вдруг возникло ощущение, что за эти годы она стала меньше ростом, в ней даже появилось что-то птичье. Он осторожно высвободился из её мягких объятий. Оба вытерли друг другу слёзы.

За ужином всё равно создалось ощущение, как будто он находился в гостях. Он говорил, главным образом, сам или, как это могло показаться со стороны, просто старался поддерживать беседу, чтобы за столом не воцарилась тишина. Он говорил о будущем, о Пьере, об огромной горе Маттерхорн, которая вершиной упиралась прямо в небо, о том, что он обещал Пьеру однажды покорить эту вершину, о том, что он будет изучать юриспруденцию с целью стать адвокатом, и в таком случае ему следовало выбрать гимназию Норра Рил или Ёстер Рил. Да, осталось просто выбрать, поскольку самые высокие требования в Стокгольме не превышали двадцати баллов, а у него в любом случае (благодаря аресту, улыбнулся он про себя) набралось двадцать семь.

«Но, что касается отметки за поведение, здесь радоваться нечему. „Д“? Такого я никогда не слышал, — сказал папаша. — Действительно было настолько необходимо трахать именно официантку?»

Папаша беззаботно жевал и пытался делать вид, как будто он просто мимоходом сделал замечание о погоде в начале лета. Эрик успел заметить предостерегающий взгляд матери.

«Это тебя совершенно не касается, и ты не должен лезть в мою личную жизнь», — ответил он, подумав несколько секунд. И потянулся небрежно за солонкой.

Тогда папаша ударил. Так, во всяком случае, Эрику представилось. Ударил по носу и попал идеально. Какая чушь…

«Как я сказал, — повторил Эрик, — это тебя не касается. Я, кстати, поеду и встречусь с ней достаточно скоро».

«Этому не бывать!»

«Бывать. Можешь не сомневаться».

«Тогда мы поговорим об этом после еды».

Остаток ужина получился мрачным и молчаливым. Эрик рассматривал пылинки, которые светились в лучах вечернего солнца, проникающих сквозь окно. Он дул на них, так что они кружились, как горящие звёздочки в своём микрокосмосе. А потом легко, как бы играючи, отклонил назад голову, когда папаша, действительно, вознамерился ему заехать.

Он, вероятно, сумасшедший, подумал Эрик. Будь помоложе, обернулся бы Силверхиелмом. То есть префектом в месте, которого больше не существовало. Или Силверхиелм мог бы обернуться папашей. Неужели злодеи никогда не переводились? Выходит, от них вообще не отделаться? Они останутся, даже если ты сожжёшь эмблему с Орионом или сделаешь вид, что забыл название Щернсберг.

Ужин закончился, мама начала убирать со стола и попросила младшего брата о помощи. Как обычно. И как обычно, Эрик и папаша ещё несколько мгновений молча сидели за столом.

«Ага, — сказал папаша и поднялся. — Тогда мы пойдём и закончим наши дела».

И уверенно направился в спальню, даже не посмотрев, идёт ли за ним Эрик. С такой же естественностью, как делал это всю свою жизнь. Где Эрик был для него не только сыном, но еще и Ромулом и Ремом.

Эрик вошел за папашей в спальню и закрыл за собою дверь. За открытым окном солировала пеночка, и далеко по другую сторону двора пел чёрный дрозд. Воздух прогрелся уже почти по-летнему.