Ослушаться — нарушить пресловутый параграф тринадцать. Пожалуй, это и лежало в основе всего плана.

«Не старайтесь поймать меня на параграфе, — сказал Эрик. — Это закончится для вас такой трепкой, что родные матери не узнают. Вы серьезно рискуете…»

«Вряд ли, — сказал Густав Дален и молча кивнул на Пьера. — Не сейчас во всяком случае».

Угроза не отличалась кристальной ясностью по своему содержанию. Но пока не следовало давать лишнюю причину для исключения. Эрик и Пьер начали спокойно раздеваться и вскоре остались только в кальсонах.

«Их снимайте тоже. Вдруг там что-то спрятано», — скомандовал Мигалка.

Они обменялись быстрыми взглядами. Эрик кивнул, а потом стащил с себя и кальсоны.

«Ладно, — сказал Силверхиелм и обошёл вокруг них. — Можете одеваться».

Едва покончили с этой операцией, Мигалка вспомнил, что их фактически забыли обыскать. Заставил раздеваться снова. Они молча подчинились.

Мигалка медленно обошёл вокруг них, поковырял тапком в куче белья. Неожиданно он наклонился и ущипнул Пьера за жировую складку на поясе. Тот застонал от боли, но не произнёс ни слова.

Получалось, что хозяева действительно надеялись спровоцировать драку. Но это выглядело слишком наивно. Друзья держались спокойно, не произнося ни звука. Хотя у Эрика всё кипело внутри.

Тогда Мигалка как бы случайно провёл своей сигаркой совсем близко от соска Пьера. Пьер отшатнулся и сделал полшага назад, но всё ещё молчал.

Мигалка отошёл к пепельнице на мраморном столике и стряхнул серенький столбик со своей сигарки. Потом развернулся к Пьеру, демонстративно выставив раскалённый кончик в каких-нибудь десяти сантиметрах. Силверхиелм ждал у двери.

Тогда Мигалка глубоко затянулся. Потом выдохнул дым в лицо Пьеру и начал придвигать раскалённый кончик всё ближе и ближе к его соску.

«Я полагаю, пришло время загасить», — сказал он.

Эрик зафиксировал взглядом точку под ухом, куда следовало врезать. Другого выхода он не видел.

«Сейчас мы поджарим этого поросёночка», — ухмыльнулся Мигалка и приблизил раскалённый кончик ещё на сантиметр. Пьер по-прежнему молчал, хотя наверняка уже ощутил жар.

«Здесь, — произнес Эрик и ткнул указательным пальцем себя в грудь. — Здесь ты можешь загасить свой окурок, маленькая скотина. Если осмелишься».

Мигалка колебался.

«Можешь! — повторил Эрик. — И тогда мы посмотрим, причинит ли это такую боль, как ты надеешься. Давай-давай! Обещаю, ты можешь сделать это, маленькая скотина. Грязная, маленькая, моргающая скотина! Покажи сейчас, насколько ты труслив. А мы посмотрим…»

Мигалка сделал шаг к Эрику.

«С твоего разрешения и при свидетелях, значит?» — поинтересовался он.

И сейчас, чёрт возьми, Мигалка попался!

Ненависть пульсирующим потоком начала заполнять мозг Эрика, помогая телу защищаться. Кожа окаменела, образуя что-то вроде защитной оболочки. Комната осталась где-то далеко, исчезла из поля зрения. Так что перед ним было только лицо Мигалки. Всё остальное вокруг размылось чёрным пространством. Эрик слышал свой собственный голос как бы со стороны.

«Ты скотина, Мигалка. Жалкий трус. Я не верю, что ты осмелишься. Хотя я не трону тебя потом. Гаси свой вонючий окурок…»

Мигалка моргал. Его рука непрерывно дрожала. Приближаясь, окурок шипел, обжигая редкую растительность на груди Эрика. Он поймал взгляд Мигалки и раздвинул губы в широкой улыбке.

«Ну-у, ты когда-нибудь осмелишься, задница?»

На лбу Мигалки выступил пот. Но сейчас дороги назад не осталось. Чтобы разрушить невидимую струну между ними, требовалось только отступить на шаг. Но он уже не мог его сделать.

Где-то из темноты всплыл поощряющий голос Силверхиелма. С нервическим стоном и с перекошенным от спазма лицом Мигалка все-таки прижал окурок. Пахнуло горелым мясом, но Эрик не почувствовал ничего. Он по-прежнему улыбался. Только шумело и бухало в ушах от подскочившего пульса. Мигалка тихо скулил, поворачивая окурок из стороны в сторону в ране, пока огонёк полностью не погас. Казалось, что вице-комендант вот-вот расплачется.

Картинка расширилась, поле зрения начало расти по кругу от перекошенной физии Мигалки. Комната медленно приобретала свои прежние очертания. Сначала проявился мраморный столик, потом окно с сумерками за ним, потом Силверхиелм, который стоял с широко открытыми глазами рядом с кожаным креслом и судорожно глотал ртом воздух, как рыба на суше.

В комнате стояла мертвая тишина.

Эрик начал одеваться, не сводя взгляда с Мигалки и упорно держа улыбку. Пьер также одевался.

Вице-комендант опустился в кресло, его руки дрожали.

Эрик наклонился и поднял окурок с ковра. Он держал его между большим и указательным пальцами. Сделав два шага в сторону Мигалки, вытянул руку и опустил окурок прямо в пепельницу. Повернулся и пошёл к двери.

На пути вниз по деревянной лестнице, с Пьером за спиной, Эрик вдруг остановился и крепко сжал перила. Боль набежала, впилась в тело, как копьё. Он застонал и на мгновение опустился на колени. Но сразу взял себя в руки и двинулся вниз.

Ранка величиною с кроновую монету была еще грязной от пепла и табака. Эрик прихватил в душ щетку для ногтей, сделал глубокий вдох, закрыл глаза и быстро избавился от пепла, остатков кожи и лимфы. Прилично закровянило. Краснота смешивалась с водой из душа и, кружась в водовороте, исчезала через маленькие отверстия в цинковой пластине на полу.

В несессере Пьера нашлись дезинфицирующий раствор и пластырь. Ночью в ранке бился пульс. Эрик посчитал: тридцать восемь ударов. Состояние полного покоя.

Уже в середине апреля беговые дорожки и маленькое футбольное поле подсохли настолько, что занятия физкультурой перенесли под открытое небо. Неистовые силовые тренировки Эрика осенью и зимой дали свои плоды. Тоссе Берг замерил его результат в беге на 100 метров. Оказалось, что личный рекорд улучшен на две десятые секунды. А ведь Эрик даже не разогрелся как следует перед забегом. Правда, он подрос, что, наверное, тоже сыграло свою роль. Шиповки стали немного тесны.

«Это прекрасно перед матчем против Лундсхова, — сказал Тоссе Берг. — Будь готов бежать заключительный этап в эстафете».

Дело в том, что между сельскими школами-интернатами проходил спортивный турнир, который начинался в конце каждого весеннего семестра и заканчивался осенью. По очереди школы выезжали на автобусах друг к другу. И как раз на днях команда из Лундсхова ожидалась с визитом.

Турнир считался очень престижным. Ибо прослеживалась прямая связь с местной идеей фикс: Щернсберг всегда сильнее, быстрее и лучше других. Когда он выигрывал, тезис подтверждался. Для проигрыша всегда находилась какая-то особенная причина. Если бы кто-то не потянул мышцу на втором этапе в эстафете, если бы А не заступил в третьей попытке в прыжках в длину, если бы Б случайно не порвал брюки в своей третьей попытке на высоте 1,78, если бы не то и если бы не другое, победа обязательно пришла бы. Однако, несмотря на то, что Щернсберг без сомнения обладал наилучшими возможностями для тренировок среди частных школ, матчи между интернатами получались на удивление равными. И поскольку очки считали таким же образом, как в международных соревнованиях по лёгкой атлетике, то есть эстафета оценивалась в двойном размере, то зачастую заключительное состязание 4x100 метров решало победу.

Этот матч не стал исключением. Ближе к вечеру, когда все виды, кроме эстафеты, остались позади, Щернсберг выигрывал у Лундсхова только три очка. Эстафете предстояло расставить точки над I. И Эрику назначили последний, решающий этап.

На зрительских трибунах не осталось свободных мест, ещё когда участники эстафеты разминались. Не составляло труда просчитать, что борьба получится равная. В беге на 100 метров до обеда Эрик выиграл достаточно легко, но за представителями Лундсхова остались второе, третье и шестое места. А в эстафете на старт выходили по четыре лучших спринтера из каждой школы, так что всё могло закончиться как угодно.