Однако, не успел Эрик приоткрыть дверь, путь ему преградил член совета из третьего класса гимназии. И приказал поднять руки. Эрик пожал плечами, но подчинился. Гимназист споро обыскал его и в нагрудном кармане обнаружил пачку сигарет, которую показал суду.

«Ага, — сказал председатель. — Возвращайся снова. Штрафные санкции за курение начинаются с лишения одних выходных за первый раз и потом постепенно идут по возрастающей. После пятого раза следует исключение. Поскольку для курения тебе должно исполниться семнадцать лет и нужно письменное разрешение родителей».

«Я не курил с тех пор, как приехал сюда».

«Но как ты объяснишь наличие у тебя табака?»

«Сигареты остались у меня из прошлой жизни, в последний раз я курил в поезде на пути сюда. Но потом я напрочь забыл про эту пачку. Вы же, наверное, не думаете, что я до такой степени глуп, что намеренно взял ее с собой на заседание совета».

«Обладание табаком рассматривается как курение. Сигареты сейчас конфискуются, и ты можешь либо передать их члену совета, ответственному за конфискацию, либо уничтожить прямо на наших глазах. Каков твой выбор?»

«В таком случае я попрошу дать мне возможность самому уничтожить сигареты. Но вы судите меня без доказательств, прекрасно понимая, что я невиновен или, по крайней мере, могу быть невиновен. И, наверное, считаете, что вас надо уважать. Но это же на самом деле чёрт знает что».

«Помимо того, что ты уже ранее лишён десяти выходных, ты получаешь ещё одно лишение выходных за первый случай курения и ещё одно за грубость перед советом. Понятно?»

«Нет, вы кое-что опускаете и судите, вероятно, слишком мягко».

«Как так?»

«Ну сейчас вы опять потребуете принести извинения за ругань, а, поскольку я не сделаю этого, всё пойдёт дальше по кругу. Так что лучше уж добавить сразу, поскольку я всё равно не буду чистить ботинки, а фон Шенкен и компания, наверное, собираются отдать новые приказы аналогичного свойства».

Суд снова устроил особое обсуждение. Потом, на этот раз через целых двадцать минут, его опять позвали, и он узнал, что принято решение лишить его двенадцати выходных, но что в деле о непристойном поведении перед советом точка пока не поставлена, и что к вопросу можно будет вернуться, как только совет посчитает это необходимым.

Эрик облегченно вздохнул, вернувшись в свою комнату, хотя не был вполне уверен, что действовал абсолютно правильно.

С одной стороны, приговор означал, что он спокойно мог отказываться от всех новых приказов и не принимать никаких горчичников от старшего по столу. С другой стороны, он, таким образом, сотворил сенсацию, об этом совершенно ясно говорила реакция других подсудимых, ожидавших своей очереди в коридоре. Никого никогда не приговаривали к столь суровому наказанию, если он в первый раз представал перед советом. Никто раньше вообще не получал так много в один прием. Хотя не составляло труда понять, что возникшая ситуация отчасти пошатнула и авторитет суда. Ведь неадекватность наказания проступкам свидетельствовала скорее о слабости, нежели о силе данной коллегии, обладавшей практически неограниченными правами казнить и миловать.

«Я ожидал, что получится нечто в этом роде, — сказал Пьер. — Не двенадцать выходных за один прием, пожалуй, но что-нибудь из этой серии. Хотя ты ошибаешься, полагая, что им всегда следует подчиняться. В системе есть и лазейки….»

Кое-что нашлось. Важно было соблюсти лишь основной закон: ни в коем случае не давать сдачи члену совета. За это исключали немедленно. Другое дело, если тот же член требовал вычистить обувь, сбегать в киоск, оказать еще какую-то услугу. То же самое в принципе мог повелеть и «простой» четвероклассник. Но при отказе наказание было одинаковым: те же лишения выходных, не более того. Худо-бедно человеческое достоинство не весьма страдало. Хотя нервы Эрику, конечно, могли еще существенно потрепать.

Они крутили проблему с разных сторон. Уже и в темноте, после того как из коридора прорычали команду выключить свет.

Это совершенная чертовщина, Пьер. По-другому не скажешь. Честно говоря, у меня хватало скандалов и в прежней школе. Ты, наверное, думаешь обо мне: спортсмен, старательный ученик… Но то, что я тебе сейчас скажу, должно остаться между нами. Обещай.

Дело в том, что я умею драться. Можно сказать, профессионально. Нет, я не хвастаюсь, не горжусь своим опытом. Так уж выпало, что я дрался, дрался, дрался всю жизнь. По крайней мере, насколько себя помню. Знаешь, как это начинается? Сперва побеждаешь всех в своем классе. Потом тебе бросают вызов разного рода школьные чемпионы — твои сверстники. За ними те, кто постарше. Ты постоянно должен отстаивать свой статус. То есть всегда побеждать. Я надеялся, что здесь все пойдет по-другому. Как видишь — так не получается. В отличие от тебя, я не боюсь трёпки, мне много доставалось, гораздо больше, чем другим. Но думаю, что мне и здесь придётся воевать. И это мне не нравится. Я ведь, так же как и ты, считаю, что главное в жизни достигается головой, а не грубой силой, тем более, не постоянными боями за авторитет. И хотя разбитая губа заживёт, синяк под глазом рассосется, но друзей такая жизнь не прибавляет. Тебя попросту начинают бояться, с тобой фальшивят…

Ах, Эрик, ты так легко говоришь, что, если обидят — можно за себя постоять. Но это тебе можно. Ты даже телом вымахал как гимназист-второклассник. Но поставь себя на моё место — человека, абсолютно неспособного ответить ударом на удар. Можно, конечно, внушать себе, что школа и студенчество важнее сиюминутных отношений с классом или даже советом. Или твердо знать, что интеллектуальная жизнь самоценна. Но ты не представляешь, сколько раз я мечтал быть именно таким, как ты. Точно знающим, что могу дать сдачи, послать их к чёрту, когда они являются со своими идиотскими приказами застелить им постель, купить курева и всё такое. А если не умеешь драться? Допустим, Арне в нашем классе, как только получает горчичник, превращается в обезьяну, строит рожи, пародирует веселый цирковой номер, так что вся столовая ржет. Это ведь его способ защиты, здесь всё понятно. И еще я заметил: если ты не умеешь отстоять себя, над тобою не просто смеются. Ты вроде как притягиваешь насилие, становишься магнитом для чужой злобы. Вот ты сказал, что у тебя нет друзей. А у меня? Кто, по-твоему, станет водиться с жирным и смешным увальнем, который, тронь его пальцем, захнычет как младенец. Да я же тысячу раз мечтал поменяться с тобой…

«Но, Пьер, наверное, следует как-то сопротивляться?»

«Конечно. Их система жестока, сами они — глупцы. Пройдет время, и мы станем с ними драться, хотя совсем другими средствами».

«А сейчас ты убежден, что можно противодействовать им, не применяя силу?»

«Хотел бы верить».

«Я тоже. Наверное, спокойной ночи?»

«Да, спокойной ночи».

«Ты спишь, Пьер?»

«Да, почти».

«Я только хочу сказать, что ты мой друг».

«Ты тоже мой друг, Эрик. Ты единственный друг у меня в этой школе».

Слухи о суровом суде над Эриком распространились по всей школе менее чем за день. Общественная реакция его удивила. Он, например, предполагал, что старшие гимназисты попытаются засыпать его разного рода поручениями, а коли откажется, грозить жалобами в совет. Но ругань и ворчание о новом-и-крутом получили хождение среди учеников реальной школы. Он-то думал, что любая попытка противостояния гимназистам заслуживает, по крайней мере, моральной поддержки от получателей издевательских заданий, и особенно горчичников. Но в Щернсберге на многое смотрели иначе, нежели в остальном мире. Здесь существовали собственные законы, правила и мораль.

Слово «мораль» старый священник и директор часто использовали в своих утренних проповедях. Мальчика в Щернсберге приучали быть жестким и дисциплинированным. От него требовали умение не только выполнять, но и отдавать приказы. Считалось, что все это пригодится в будущем. Ибо выпускникам данного заведения предстояло руководить промышленностью, администрацией и вооружёнными силами страны.