© Е. Лефи, 2017

ISBN 978-5-4485-0255-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Я – художник. Я вижу красоту. Я восхваляю её, раскрываю, созерцаю и передаю, позволяя созерцать её другим.

Я не знал, что все имеет свою цену, тем более красота. Особенно красота. Я не догадывался, какую цену я заплачу за обуглившийся кусок деревянной доски, который осенним днем при мне назвали картиной на том блошином рынке.

Я лениво взглянул на нее, не ожидая увидеть что-либо интересное, но мой взгляд зацепился за изображенное лицо, живой взгляд и такие мягкие цвета.… В тот же миг остальной мусор, вынесенный на продажу, и названный антиквариатом перестал меня интересовать.

Сказать, что она была прекрасна – это банально. Скорее, она была идеальной, слишком идеальной для реальной женщины, и я в тот же миг уверился в том, что художник скорее представил эти черты, чем рисовал их с натуры. Но результат, в любом случае, был весьма впечатляющим: красивая девица глядя на зрителя недобрым и одновременно призывным взглядом расположилась на светлых простынях, не стыдясь аккуратных полушарий груди, но прикрыв живот и все что ниже. Идеально проставленный и прорисованный свет ближайшей свечи давал блик, на её лицо, делая его и так острые черты еще более отточенными, а взгляд еще более жестким. Тот самый идеал между эротикой и порнографией, между агрессивной недоступностью и призывом к действию. Возможно, эта картина была бы шедевром, если бы не продавалась в столь гиблом месте.

И да – если бы не была изуродована. Я уже говорил, что она обуглена?

Так вот – она была еще и изуродована временем.

Беспощадная к искусству и женской красоте гарь, покрывшая добрую половину холста, портила её светлую кожу. Из-за непонятной мне тогда деформации её лицо казалось искаженным. Оно было явно злее, чем задумывалось, а выражение его было даже пугающим. Дополняло изъян на холсте небольшое отверстие аккурат в левом глазу.

Я художник – я вижу красоту. Даже скрытую от глаз других.

– Не представляешь: под землей нашел, – устав ждать от меня какого-либо ответа запел явно привычную песню продавец, потирая руки от осеннего холода. Это был пожилой мужчина. Над его усталым взглядом возраст уже взял верх, но широкие седые усы топорщились над верхней губой и явно были гордостью владельца.

– Как? – без интереса поинтересовался я.

– Картошку копал и нашел. Еще хорошо, что лопатой по ней не попал, а только по раме. Но она была совсем никакая. Заменить пришлось, чтоб хоть какой-то товарный вид придать, – сварливо бормотал старик.

– Может, в музей бы отнесли, вдруг что-то ценное?

– Да какая там ценность и что мне музей даст? Мне бы просто деньжат хоть, сколько за неё и все – пожал он плечами.

Я кивнул.

– Тысчонка есть? – устав от недосказанности спросил он деловито.

– Последняя, – сказал я с сожалением. Действительно последняя.

– Тогда пятьсот давай, – махнул рукой мужик и нетерпеливо поднял картину.

– Дед, найдешь еще покупателя, – начал я. – Дадут и тысячу и две.

– Это вряд ли. Ты первый кто на неё хоть взглянул. Люди видят же, что не доделана… А её если отреставрировать, отнести кому надо – конфетка будет. Но это дорого, сам понимаешь. Тогда хоть в музей, хоть куда. А мне она ни к чему. И жена бубнит, не нравится она ей. Ты уж возьми хоть за пятьсот.

Я сунул руку в карман и вытащил смятые купюры. Тратиться уж больно не хотелось, но в голове щелкнул противный выключатель, и мне показалось, будто бы если я не возьму её сейчас то, еще несколько недель буду чувствовать себя нищим ничтожеством, который не может позволить себе даже маленький каприз.

«А с ней будет, чем занять себя в свободное время» – думал я. Если аккуратно снять верхний слой краски, подчистить, подправить, подрисовать…

– Ладно, беру.

Работы оказалось больше, чем я думал. Картина словно закапризничала, как истинная женщина, после того, как ей было уделено внимание. Более я не видел в ней красоты, хоть и помню то навязчивое ощущение, чувство абсолютного идеала, который увидел в ней поначалу.

Я освободил её от чужой рамы, расположил на мольберте в центре мастерской – самой маленькой комнаты полуподвальной квартирки, что снимали мы с Верой. Подступаясь к картине со всех сторон, я пытался найти тот самый ракурс, в котором я увидел её истинный облик. Но передо мной была только девица с кривым лицом, вымазанная сажей. Я с сожалением отметил, что в некоторых фрагментах краска и вовсе потерялась, а значит, придется едва ли заново дорисовывать.

– Уродство, – услышал я сзади звонкий голос и медленно обернулся. Вера стояла, опершись о дверной косяк, и ехидно глядела на меня. – Полное уродство. Это ты нарисовал?

Вера была моей… сложно рассказать, одним словом. Сначала симпатичной соседкой, девочкой с параллельного класса, затем первой женщиной, а теперь вроде как гражданской женой, хотя мы ни разу так друг друга не называли. По моим меркам она была весьма красива – по её плечам рассыпались черные как вороново крыло прямые волосы, фигуру можно было без ложной скромности назвать точеной но выражение лица у нее всегда было жестким, этот эффект дополняли похожие на два осколка льда синие глаза.

– Нет, не я – покачал я головой.

– А, тогда весьма симпатично, – заявила она и подошла ближе, разглядывая картину. – Хотя девицу эту с таким лицом пришлось бы долго фотошопить.

– Каким? – лениво уточнил я.

– Кривым и перекошенным, – она была веселой, жизнерадостной, ехидной, но это ехидство выглядело ничем иным как попыткой укусить от переизбытка чувств. – Зачем ты этот мусор приволок сюда?

Она вытянула губы и обернулась на меня.

– Она – идеал, – проговорил я. Непонимающий взгляд Веры и мне пришлось объясняться. – Красота, женская, имеется в виду, понятие очень субъективное. Кому-то нравятся худые, кому полные, светловолосые, темные, рыжие, смуглые или бледные. Любая женщина стоит в центре между теми, кто будет её красивее, или же некрасивее, но эта… она идеал.

Я подошел к картине вплотную и обернулся на Веру, чей взгляд не выражал ничего доброго.

– Ты слепой?

– Наоборот! – я хлопнул в ладоши от переизбытка эмоции. – Наоборот, я вижу в ней то, чего не видят другие. Я увидел, и я очень хочу вернуть ей её первозданный вид, чтобы и другие это увидели. Чтобы ты тоже увидела, Вер. Она потрясающая! Это абсолютная красота. Ни души, ни характера, ни образа, ни жизни – абсолютная, чистая красота.

– Разве она не с натуры срисована? – поморщила Вера свой носик, и я расплылся в улыбке – насколько же она была милой и симпатичной, насколько же мне было приятно смотреть на неё, следить за её характером, за её эмоциями. Да, женщина с картины была идеалом, но Вера была большим, чем идеал. Для меня она была всем.

– С натуры, возможно. Но, она слишком нереальна. Слишком идеальна. Как ты говоришь – без фотошопа тут явно не могло обойтись, но это не фотошоп. Это взгляд художника, это его мастерство.

– Пошли есть, Микеланджело, – после недолгой паузы вздохнула Вера, и отвернулась от меня, не принимая отказа. Я проводил её взглядом и перевел глаза на картину.

– Ну, да, сейчас она немного подпорчена, но я клянусь тебе – то, что я увидел изначально, оно вызовет у тебя «синдром Стендаля». Знаешь что это? – заговорил я, идя вслед за ней.

– Не имею ни малейшего представления, – без интереса пробурчала она, не оглядываясь.

– Это когда у тебя подавленное состояние от того, что ты увидела нечто превосходное, великолепное…

– Её до этой великолепности доводить месяцами. А мне только неделю ждать…

Я почувствовал укол в сердце и резко остановился. Я опустил глаза вниз, но неловкая тишина возникла только для меня. Вера даже не понимала, что сделала что-то не так.