— Каролина? Это вы, Каролина? — Могу поклясться, что уловил в его голосе волнение. Такое подчеркивается в книгах красной чертой.

— Да?

— Что вы сказали напоследок?

— Всего хорошего… Вы сказали: всего хорошего, и я сказал: всего хорошего.

— Не выставляйте меня идиотом, сэр, вы сказали…

— Если вы хотите, чтобы я завтра забрался на борт вашего чертова вертолета, — ответил я, — то вместе с пилотом вам придется послать вооруженный отряд. Вооруженный и, надеюсь, отменный, так как у меня имеется «люгер», и вы знаете, что я умею с ним обращаться. И если мне придется кого-нибудь пристрелить и я предстану перед судом, то и вы встанете рядом, ибо, несмотря на все ваши связи, нет таких мер, которые вы могли бы использовать против меня. И ничто не даст вам права посылать людей, чтобы арестовать меня. Меня, невиновного человека. К тому же я не считаю себя состоящим у вас на службе. Условия договора недвусмысленно говорят, что в любую минуту я могу отказаться от работы, если в данный момент не принимаю активного участия в какой-либо операции. Вы только что отстранили меня от работы и вызвали в Лондон, так что заявление о моем уходе появится на вашем столе, как только здесь заработает связь. Бейкер и Дельмонт не были вашими друзьями. Они были моими друзьями с тех пор, как я поступил на вашу чертову службу. А у вас хватает бесстыдства сидеть в конторе и валить вину за гибель этих двух человек на меня, хотя вы чертовски хорошо знаете, что каждый шаг, который мы предпринимаем в той или иной операции, в конечном итоге одобрен вами. Ко всему прочему вы лишаете меня возможности привести в порядок счета. Мне поперек глотки ваша работа! Всего хорошего!

В его голосе появилась осторожная, проникновенная нотка:

— Но это же не причина, чтобы так сразу набрасываться на меня… — Я был совершенно уверен, что до сих пор никто не осмеливался разговаривать с контр-адмиралом сэром Артуром Арнфордом Джейсоном таким тоном, но он, казалось, не очень-то волновался по этому поводу, Он был хитрым, как лис, и со своей способностью мгновенно взвешивать все «за» и «против» он быстро сопоставил данные и просчитал, в какой степени он может принять участие в моей игре, удерживая меня при этом на краю пропасти. Наконец он спокойно сказал: — Надеюсь, вы остаетесь не только для того, чтобы проливать слезы? Ведь у вас что-то есть на уме?

— Да, сэр. Кое-что… — В этот момент я бы сам с удовольствием узнал, что же именно.

— Хорошо. Даю вам еще двадцать четыре часа, Каролина.

— Сорок восемь.

— Пусть будет сорок восемь, а потом вы возвратитесь в Лондон. Слово?

— Обещаю.

— И потом, Каролина…

— Да, сэр?

— Я не обижаюсь на ваш тон. Надеюсь, такое не повторится.

— Никак нет, сэр. Прошу прощения.

— Итак, сорок восемь часов. Докладывайте в полдень и в полночь. — Раздался щелчок, и Дядюшка Артур отсоединился.

Когда я вновь вышел на палубу, в небе серел тусклый рассвет. По морю хлестал холодный дождь. «Файркрест» покачивался на якорной цепи, описывая дугу в сорок градусов. На крайних ее концах цепь натягивалась. Я с беспокойством спросил себя, как долго выдержит веревка, которой я привязал мешки с подвесным мотором и костюмом для подводного плавания, эти волнообразные движения.

Ханслет находился позади салона, спрятавшись под козырьком, чтобы хоть немного защититься от непогоды. Он заметил меня и спросил:

— Как ты отнесешься вот к такому явлению?

При этом он показал на блестящие очертания «Шангри-Ла», которая появлялась то слева, то справа от нас. В передней части яхты, где находится рулевая рубка, горели огни.

— Кому-то не спится, — сказал я. — Или кто-то опасается за прочность якорной цепи. Как ты думаешь, кто? Может быть, наши ночные гости в настоящий момент ломают ломиками передатчик «Шангри-Ла»? А может, на яхте оставляют свет на всю ночь…

— Огни появились десять минут назад и — взгляни — потухли! Странно. Как разговор с Дядюшкой?

— Плохо. Сперва он выбросил меня со службы, но потом изменил свое мнение. У нас есть еще сорок восемь часов.

— Сорок восемь часов! Что ты хочешь успеть за это время?

— Один Бог знает! Сперва надо выспаться, да и тебе тоже. Во всяком случае, сейчас слишком светло для налета гостей.

Когда мы проходили по салону, Ханслет невзначай сказал:

— Я тут подумал на досуге… Что ты скажешь о полицейском Макдональде? Я имею в виду молодого Макдональда.

— А почему ты спрашиваешь?

— Он выглядел таким подавленным, таким убитым, словно тащил на плечах тяжкий груз.

— Может быть, у него такие же склонности, как и у меня? Может быть, он не любит подниматься среди ночи… А может быть, у него просто неприятности с девушками? И если его неприятности любовного толка, то они меня совершенно не интересуют! Спокойной ночи!

Я должен был бы повнимательнее отнестись к словам Ханслета. Хотя бы ради него самого.

Как и любому другому, мне необходим сон. Если бы я поспал часов десять или даже восемь, то опять бы вошел в норму. Не был бы лучисто-оптимистическим идиотом, но просто живым. Дело в том, что пессимизм навевали обстоятельства. Мой мозг работал бы на уровне, который Дядюшка Артур называл нижней границей нормы. Но нужного времени мне не дали. Ровно через три часа после того, как заснул, я снова оказался на ногах. Не в буквальном смысле, но спать, конечно, не спал. Только мертвец или абсолютно глухой не проснулся бы от шума и грохота, который доносился с расстояния трех-четырех футов.

— Эй, на «Файркресте»! Эй-эй! — А потом бум-бум-бум со стороны лодки. — Могу я взойти на борт? Эй, на «Файркресте»!

Я проклял этого морского идиота в глубине моего жаждущего покоя сердца, спустил ноги на пол и выполз из каюты, чуть не упав при этом. Чувство было такое, будто у меня всего одна нога, и вдобавок ко всему ужасно болел затылок. В последний момент я успел глянуть в зеркало, которое подтвердило, что мой внешний облик соответствует внутреннему состоянию. На меня смотрело, небритое, изможденное лицо с неестественной бледностью и опухшими глазами, обрамленными большими темными кругами. Я отвернулся. Многое могу вынести утром, но только не такое.

Я открыл противоположную дверь. Ханслет крепко спал. Храпел. Вернувшись в свою каюту, я натянул халат и повязал шейный платок. Человек с железными легкими продолжал рычать. Если бы я не поспешил, он вот-вот готов был заорать «на абордаж» или что-нибудь в этом роде, а этого я не хотел. Я быстренько привел волосы в порядок и отправился на палубу.

Там оказалось холодно, сыро и ветрено. Утро было серое, неприветливое, мрачное. И почему, черт возьми, они не могут дать мне поспать! Дождь лил как из ведра, на палубе набралось почти на дюйм воды. На какое-то мгновение она задерживалась, а затем ручьями стекала в море. Ветер завывал в снастях и взбивал на волнах высокие пенистые шапки.

Но ничто не казалось опасным для суденышка, находящегося теперь рядом с нами. Оно было не таким большим, как «Файркрест», но вполне достаточным для того, чтобы иметь застекленную каюту и рулевую рубку, сверкавшую и блестевшую инструментами и приборами, которые оказали бы честь крупной океанской яхте. Сзади находилась открытая палуба, на которой можно было бы совершенно свободно разместить футбольную команду. Я увидел трех членов экипажа в темной промасленной одежде и в смешных французских морских шапчонках с черными тесемками, свисающими до плеч. Двое держали в руках жерди с крючьями, которыми они зацепились за борт «Файркреста». Полдесятка надувных резиновых баллонов препятствовали тому, чтобы наш корабль стукался бортом о стоящую рядом посудину.

Излишним было читать название на шапках экипажа или на носу судна. Совершенно ясно, что речь шла о лодке, которая принадлежала яхте «Шангри-Ла».

Посреди лодки стояла коренастая фигура человека в белой морской форме, размахивающего огромной шапкой, при виде которой от зависти позеленел бы чемпион по гольфу. Потом человек перестал стучать по борту «Файркреста» и уставился на меня.