Притирались мы с ним друг к другу долго. Потом директором стал работать Алексей Беляев. Володя Панков безоговорочно признал в нем профессионала, в «Ручеек…» теперь приходил без презрительной ухмылки, просто пососедски. Раздражитель в наших отношениях и разговорах исчез, мы мирно общались. Частенько коротали вечера то у меня, то в «Улугбеке». Близкими друзьями мы не стали, мешало то, что теперь называют туманным словом «ментальность». Володя долго прожил в Европе, слишком часто общался с педантичными немцами, что и наложило определенный отпечаток на его манеру общения, а может быть – даже и на характер. Мне порой казалось, что он органически не способен на такие чувства, как искренность, открытость. Порой бывал хорошим собеседником, в основном в те часы, когда сам никуда не торопился. Тем более нам было что вспомнить, о чем поговорить. Земляки все же. При случае мог дать дельный совет, если это не задевало его собственных интересов.
Однажды я придумал, как сейчас понимаю, достаточно глупый проект по совместной деятельности наших ресторанов. Панков на место поставил меня тотчас, категорически и жестко: «Извини, Игорь, но у меня своя семья. Я забочусь о ней, и в первую, и в последнюю очередь. Помочь тебе готов, но только не за собственный счет». Мне стало стыдно. Он ведь прав, по большому счету. Одним словом, Володя Панков полностью соответствовал тому определению, что порядочный человек – это тот, кто гадости делает без удовольствия и только в силу жизненной необходимости.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
В Шереметьево Сергея Михеева встречали несколько друзей и невесть откуда пронюхавшие о его возвращении телевизионщики популярного канала. Того самого, который накануне оповестил всю страну о том, что суд приговорил Михеева к восьми годам тюрьмы. Эксклюзивное интервью им обломилось, да оно и ни к чему было – что ни скажи, все равно наврут. Сергей издали показал репортерам поднятые над головой указательный и средний пальцы правой руки, в виде латинской буквы «V» – виктория, победа!
…Утром я едва разлепил глаза. Болела голова, отчегото ныло все тело. Долго озирался, но так и не сообразил, где нахожусь. Выглянул в окно, увидел тихий заснеженный лес. Обессиленный этим непосильным действием, снова рухнул. Огляделся. Комната была светлой, уютной, постель просто шикарной, соседняя подушка – не смятой. На тумбочке возле кровати – поднос, накрытый салфеткой. Приподнял салфетку и ахнул: вот это сервис! Стакан апельсинового сока, нарзан, бутылка пива, несколько гренок и даже блистер цитрамона. К спальне примыкала ванная комната.
Стоя под тугими струями горячей воды, пытался восстановить картину вчерашнего вечера. Из аэропорта мы приехали в какойто ресторан, где было полно народу – родственники, друзья Сергея. Восторженные восклицания, объятия, суматоха первых минут. С кемто меня знакомили, ктото сам узнавал, восклицал с восторгом: «О, Игореха, привет! Да ты что, меня не узнаешь, я же Сашка из параллельного класса», ну и тому подобное. Меня тискали, хлопали по плечам, по спине. Может, от этого ноет теперь все тело.
За столом оказался рядом с женщиной, смутно мне когото напоминавшей. Пялился на нее долго до неприличия. Она засмеялась:
– Юдин, расслабься, я же Таня, сестра Сережи.
– Ах, да, извини, не узнал сразу. Ну, давай выпьем за встречу.
– А может тебе уже хватит, ты бы поел чтонибудь…
На этом эпизоде пленка моих воспоминаний обрывалась. Посвежевший после душа, вышел из спальни. На кухне хлопотал девушка. Улыбнулась мне ничего не значащей дежурной улыбкой:
– Завтракать будете?
– Спасибо, я в спальне позавтракал.
– Если желаете поехать в город, машина вас ждет.
Я пожелал. Вот только вопрос: куда ехать? Решил отправиться во Дворец культуры, так сказать, по месту работы, если я там еще работаю… Долго стоял перед дверью, не понимая, что изменилось. Потом сообразил: вывеска исчезла. Да и дверь оказалась закрытой. Недоумевая, обошел здание, вошел через служебный вход. И остолбенел. Вокруг царил хаос – валялись поломанные стулья, перевернутые столы. Из двери, словно привидение, показался Сеняалкаш, непризнанный гений кисти и холста Семен Ильич Гольдштейн, в заляпанном, как всегда, синем халате.
– Что здесь происходит?
– Продали, – односложно ответил художник.
– Что продали?
– Все. Клуб продали, трансформаторный завод тоже продали.
– А Юрий Борисович где?
– Эва, спохватился. Наш Альхен уже в Израиле, а может, в Америке, кто знает…
– А ты чего не едешь, семитская рожа?
– На себя посмотри, – беззлобно огрызнулся Сеня и, не без горького юмора, уныло добавил: – Вот бутылки сдам и тоже поеду, – потом оживился. – Слушай, Игорь, у тебя деньги есть? Может, отметим встречу.
Деньги у меня были. Накануне вечером, это я помнил, Виктор позаботился, чуть не силой засунул мне в карман несколько купюр:
– Бери, бери, не стесняйся, ты же, наверное, совсем без денег.
Но только с Сеней пить у меня не было никакого желания – мы никогда друг другу не симпатизировали.
На улице я с удивлением увидел, что машина меня все еще ждет.
– А вы можете меня еще в одно место отвезти? – спросил водителя.
– Я на сутках, так что в вашем полном распоряжении. Имею такое указание от Сергея Антоновича. Куда едем?
А действительно, куда едем? Напротив увидел магазин «Цветы». Взял два букета – для мамы и для сестры, заехал в супермаркет, накупил там всякой вкусной всячины, прихватил бутылку коньяка, шампанское и отправился к родителям, в Огоньково. Поспел к обеду. Вся семья была дома, даже Гена. Удивился, чего это дети не в школе, а Светка не на работе. Выяснилось, что сегодня воскресенье, а я уж счет дням за всеми бурными событиями потерял.
Как мне было с ними хорошо! Даже боялся, что расплачусь. Мама от меня не отходила, за столом села не рядом с отцом, как обычно, а устроилась возле меня. Постоянно вскакивала, чтото подкладывала мне на тарелку. Даже бутылку с коньяком у Гены отняла, сама мне подливала в рюмку. Просидел допоздна и, несмотря на уговоры остаться, все же ушел – сердце мое больше не выдерживало такой безграничной заботы и теплоты родных людей. Отвык я от этого.
*
Ночью очутился в какомто баре, навязался в чужую компанию. Ухаживал за девушкой. Получил от ее жениха по морде. Хотел швырнуть в него пепельницей, но полетели окурки, а пепельница осталась у меня в руке. Жениху было обидно, мне – смешно. От наших эмоций перевернулся стол, разбилась посуда. Ночевал в «обезьяннике», жених оказался рядом. До утра мучил меня вопросом, как зовут его невесту. Сошлись на имени «Галя». Утром мне вернули паспорт, сержант, отводя взгляд, уверял, что денег у меня при себе не было. Видимо, от огорчения я впал в забытье. Очнулся через несколько месяцев. В Израиле.
Все, что я до этого делал, было действиями механическими, неосмысленными. Скитался, искал работу, снова побывал на киностудии, сначала на одной, потом на другой – их теперь по Москве было прудпруди, этих маленьких частных студий. Растоптав остатки профессиональной гордости (а были они?), согласился сниматься в рекламных роликах. Режиссер успокоил меня быстро:
– И не такие, как ты, знаменитости снимаются. По подбору актеров в рекламных съемках – «Война и мир» отдыхает.
Предпочитал рекламу продуктов – можно было сэкономить деньги на еду. В перерывах там же, на студиях, подрабатывал то грузчиком, то помощником осветителя, и вообще не пренебрегал никакой работой. Неожиданно встретил на одной из студий Сенюалкаша, он теперь расписывал здесь декорации. Одет был опрятно. Пил попрежнему, но вино переливал в поллитровую фляжку и носил ее во внутреннем кармане модного твидового пиджака. Семен Ильич дал мне телефон Юрия Борисовича Гершина, нашего бывшего директора. Где он его раздобыл, не рассказывал, загадочно улыбался. Сказал только:
– Позвони, он рад будет.
Судя по коду страны, Юрий Борисович обитал теперь в Израиле, видно, до Америки так и не добрался. Оказавшись в одном из кабинетов студии возле телефона, я, воровато оглядываясь, набрал международный номер. Альхен ответил после первого же гудка. Слышимость была такой, словно он рядом находился. Поначалу явно обрадовался. Потом, видимо, вспомнив про свой имидж, заговорил деловым тоном. Предложил прислать вызов, обещал содействие, если я приеду. А куда присылатьто? У меня не то что постоянного жилья, у меня даже адреса собственного не было. Но тут мне пришла в голову шальная мысль, которая в тот момент показалась мне настолько простой и ясной, что могла разом решить все мои жизненные проблемы, избавить от невзгод, вернуть былое счастье. В тот момент мне подумалось и уже так хотелось в это верить: а вдруг Ольга поедет со мной, она же хотела вырваться за бугор. Положа руку на сердце, все эти годы я надеялся, что она вернется. Рисовал в своем воображении сцены настолько же радужные, насколько и несбыточные, то есть абсолютно нереальные. Мое небогатое воображение создавало всякий раз одну и ту же картину. Приходит Ольга и со слезами говорит:
