— Ты ли это, мой Господь? Почему ты один?

И услышал тихий голос, проникавший в самое сердце:

— Ты же видел, что все люди ушли за своими богами и пророками. А со мной могут быть лишь те, кто не следуют ни за кем…

— Что же было дальше, — спросил потрясенный Мигель.

— А дальше я услышал голос, сказавший: «Да ведь он жив!» Оказывается, я стал колотиться в гробу, когда его уже засыпали землей, и меня услышали. Вот так я узнал, что все религии — это ложь, и стал искать свой путь к Богу…

— Но, Рамон, это ведь ересь, — сказал Сервантес. — За это тебя могут сжечь на костре.

— Ты ведь не пойдешь доносить, а кроме тебя я никого не посвящал в свои взгляды, — улыбнулся Рамон. — Но ты спрашивал меня насчет истины.

— Ну, да.

— Я искал ее повсюду. Обошел много стран, беседовал с великими мудрецами. Долго размышлял и понял, что истина ведома только Богу. И я стал искать прямого контакта со Всевышним. Поиски привели меня в Тирольские горы, где жил старец, известный своей мудростью. Он не был ни христианином, ни иудеем, ни мусульманином, но изучил и Тору, и Евангелие, и Коран. Он знал все. И этот старец сказал мне: «Прямой контакт человека с Богом невозможен, потому что Он находится за пределами созданного Им мира, из которого выхода нет. Но истина все-таки существует. Она в заповедях, переданных Им Моисею на горе Синайской. Тот, кто их соблюдает, тот спасется».

— Так просто? — спросил Сервантес.

— Да, так просто.

Старики Мигеля неплохо устроились в Толедо. Они занимали небольшой домик с садом в центральной его части, как раз позади знаменитого местного собора. Город, чего только не повидавший за свою тысячелетнюю историю, помнивший и готских, и арабских завоевателей, относился к любым переменам со спокойной невозмутимостью. Но люди покидали его, потому что здесь трудно было найти работу. Жилища в Толедо сдавались дешево.

Отцу, Родриго Сервантесу, не понравилось, что у его сына внебрачный ребенок, и он сразу невзлюбил свою зеленоглазую внучку. Он ничего не сказал Мигелю, однако ни разу не взял девочку на руки. Он вообще не замечал ее. Мигеля это расстраивало. Мать тоже ничего не сказала сыну, но по-деловому занялась малюткой. Кормила и пеленала ее, вставала к ней по ночам, когда она плакала.

Родриго Сервантес тяжело болел разраставшейся водянкой. Его дни были сочтены, но он не сознавал своего положения и строил радужные планы на будущее, не прекращая занятия врачеванием. Однажды даже сумел вылечить сельского священника из деревушки Эскивиас в нескольких километрах от Толедо. Священнику, страдавшему острыми почечными коликами, он приписал какое-то снадобье, что, к его собственному удивлению, помогло. Избавленный от приступов боли священник стал считать Родриго Сервантеса замечательным целителем и вскоре посетил его в Толедо, но уже не как пациент, а как добрый знакомый. С собой он привез племянницу, 19-летнюю деревенскую барышню со звучным именем — Каталина де Саласар-и-Паласиос. Это была рослая миловидная девушка с тяжелым изобилием темных волос. Отец ее давно умер, и она с матерью жила у дяди.

Родриго Сервантес с воодушевлением рассказал священнику и его племяннице Каталине о своих сыновьях. О младшем — храбром офицере Родриго, сражающемся с еретиками во Фландрии, и в особенности о старшем Мигеле, герое битвы при Лепанто, которому покровительствовал сам дон Хуан Австрийский. Каталина слушала с замиранием сердца.

Эта девица больше всего на свете любила рыцарские романы, и ей казалось, что старший сын Родриго Сервантеса такой же великий воин, как Амадис Галльский. Мир ее фантазий внезапно стал приобретать реальные очертания.

Старик Сервантес разглагольствовал без всякой задней мысли, но мать, почувствовавшая, как разгорается в душе сельской девушки интерес к ее старшему сыну, решила, что нужно действовать. Она отвела священника в сторону и поинтересовалась, что он думает о возможности брака Мигеля с Каталиной. Выяснилось, что священник не имеет ничего против, но, разумеется, окончательное решение будет зависеть от матери девушки сеньоры де Паласиос.

Когда Мигель приехал, мать рассказала ему о своих планах, всячески превознося красоту и добродетели девушки.

«Паласиосы — старинный род, с ними не стыдно породниться, — журчала она в уши Мигеля. — К тому же Каталина — единственный ребенок, наследница небольшой, но ухоженной усадьбы. В приданное ей дают участок обработанной земли, засаженной виноградниками и оливковыми деревьями. Лучше невесты не найти. Тебе, Мигель, давно уже пора обзавестись семьей и зажить по-человечески».

Мигелю понравилось, что будущую невесту зовут Каталина. Так звали женщину из города Лукка, которая его когда-то любила и которую ему пришлось оставить. Он счел это хорошим предзнаменованием.

«Ну, что ж, — подумал он, — женюсь. Видно, пора. Если не теперь, то когда же?»

Мигель и в юности не воображал себя красавцем. А теперь, после всех перенесенных невзгод, он выглядел старше своих лет. Рыжеватая бородка давно поседела, лицо избороздили морщины. К тому же он считал себя неудачником. Разве может молодая привлекательная девушка полюбить пожилого однорукого инвалида?

«Ладно, — оборвал он себя. — Хватит философствовать. Тот, кто философствует, тот не живет, а тот, кто живет, тот не философствует. Пусть будет, как будет. Я ничего не жду, а значит, не буду разочарован».

Он выехал представиться семейству Саласар-и-Паласиос дивным ранним утром, когда солнце еще не успело одолеть ночную свежесть. По обеим сторонам дороги тянулись покрытые зеленью холмы и привольные рощи. На душе у него было легко и спокойно.

Деревушка Эскивиас показалась ему привлекательной, несмотря на убогие домики — наглядное доказательство бедности. Священник и Каталина Мигелю сразу понравились, а вот будущая теща синьора де Паласиос невзлюбила Мигеля с первого взгляда. Впрочем, это было взаимно. Мать Каталины оказалась дородной женщиной, примерно его возраста, с узким ртом и тонкими губами, что свидетельствовало о ханжестве и лицемерии.

За обедом говорил в основном священник. Каталина молчала, глядя на гостя блестевшими глазами. Мигель напрасно опасался. Он не разочаровал романтичную юную особу. В глазах Каталины он был отважным благородным рыцарем, сошедшим со страниц ее романов.

Мигелю трудно было говорить под недоброжелательным взглядом синьоры Паласиос. Зато священник болтал без умолку. Он произнес звучную тираду о том, что многочисленные знамения предсказывают скорый конец нашего погрязшего в грехах мира, после чего вновь явится Спаситель, и тогда уж наступит Царствие Небесное.

Мигель с трудом заставил себя включиться в беседу и привел цитату из Евангелия: «Смотрите, не ужасайтесь, ибо надлежит тому быть, но это еще не конец. Ибо восстанет народ на народ, и царство на царство, и будут глады, моры и землетрясения повсеместные».

— Ну, да, — сказал священник. — Это уже происходит, и значит, конец нашего грешного мира уже близок.

— Я бы не утверждал этого столь категорично, — усмехнулся Сервантес. — Шестнадцать столетий прошло с тех пор, как Господь наш Иисус произнес эти слова, и ни одно из них не обошлось без войн, голода, эпидемий, ураганов и землетрясений. В прах превращались великие империи. Люди погибали массами. Это происходило вновь и вновь, но молчали небеса, и Христос больше не спускался на землю.

— Теперь уже скоро, — сказал священник.

— Его пути неисповедимы, — пожал плечами Мигель.

На это нечего было возразить, и за столом опять воцарилось молчание. Мигель с облегчением вздохнул, когда суп, мясо, вино и благодарственная молитва остались позади.

Потом священник и его сестра, переглянувшись, вышли ненадолго. Мигель с Каталиной остались наедине. Ему нравилось, что она по большей части молчала. Он считал, что в молчании заключено столько потенциальной мудрости, сколько прекрасных статуй в неотесанной глыбе мрамора. Да и чувств в молчании больше, чем в словах.