Красота умиротворяет людей, и все в безмолвии смотрели на это чудо. Гречанка неподвижно стояла посреди базара, залитого палящими лучами солнца, и дадал принялся расхваливать ее достоинства.

— Взгляните, каким царственным изяществом в благоволении своем наделил Аллах этот греческий цветок. Посмотрите, как благородна ее осанка, как дивно сверкают ее чудные глаза. Вглядитесь в прелесть ее лица, подобного сияющей луне. Начальная цена сто дукатов. Кто даст больше?

— Сто пятьдесят, — сказал тучный левантийский купец по имени Юсуф, щелкнув пальцами.

— Это слишком мало, — дадал взял руку гречанки и поднял ее вверх, — посмотрите на эту руку. Она ведь белее слоновой кости.

— Да простит Аллах мою расточительность, — ввязался в торги худой, как афганская борзая, турок, которого звали Сулейман, известный торговец драгоценностями. — Но она уже стала усладой моих очей. Я наставлю ее на путь истинной веры и сделаю звездой своего гарема. Даю за нее триста дукатов.

— Четыреста, — невозмутимо произнес левантиец.

— Это безумие, — стал сокрушаться турок, — но я не отступлю перед этим жирным, наполненным ветрами левантийским пузырем. Четыреста пятьдесят дукатов!

— Клянусь бородой пророка, ты ответишь за это оскорбление, отец нечистот, — крикнул левантиец. — Пятьсот!

— О, Аллах! — невольно воскликнул дадал, воздев руки к небесам.

— О, Аллах! — эхом вторила толпа.

Но на этом торги еще не закончились. В дело вмешался сам властелин Алжира.

— Даю за эту жемчужину, волею Аллаха возникшую в греческом навозе, семьсот дукатов, — сказал король Гассан. — Что скажешь, дадал?

— Она твоя, о повелитель правоверных, — ответил изумленный дадал и склонился в почтительном поклоне.

Двое прислужников схватили девушку и потащили к белому мулу на котором восседал Гассан. Впавшая в состояние прострации, она не сопротивлялась.

Вдруг какой-то худощавый смуглый человек, возникший неизвестно откуда, одним прыжком оказался рядом с гречанкой и вонзил лезвие кинжала в ее сердце. Вскрикнув, она упала к его ногам. Удар был нанесен рукой столь сильной и твердой, что девушка вряд ли успела что-либо почувствовать. Убийца швырнул кинжал на землю и спокойно стоял, скрестив руки на груди. Это произошло так неожиданно, что все оцепенели.

— Схватите его, — раздался хриплый голос Гассана.

Янычары выполнили приказание. Владыка Алжира был вне себя от ярости. Его светлые глаза налились кровью, но голос звучал спокойно.

— Кто ты?

— Жених этой девушки. Пираты захватили ее, когда меня не было рядом с ней. Я прибыл сюда, чтобы спасти ее. Больше я ничего не скажу.

— Скажешь. Аллах поможет развязать твой поганый язык. С тебя с живого кожу сдерут.

— Глупец, — улыбнулся этот человек, и с печальной и безнадежной гордостью показал на тело невесты, — чего мне теперь бояться?

По знаку Гассана его увели янычары.

После окончания торгов Сервантеса отвели в Баньо — так называлась тюрьма — поместили в сырую, темную, пахнувшую гнилью камеру и заковали в цепи. Он понял, что это сделано, чтобы заставить его добиваться получения двух тысяч дукатов, назначенных за его освобождение.

Неожиданно для себя он ощутил нечто вроде душевного спокойствия. Запертая дверь отделяла его от жестокой мерзости внешнего мира. Вот только тьма угнетала его. Он не выносил тьму. Она высасывала его волю. Камера была круглой. Он знал, что все, кого сажают в круглые камеры, где не на чем остановить взгляд, сходят с ума. Но надо держаться. Пережить это, вот и все. Пережить хоть как-нибудь, как неизлечимо больные или умирающие с еле тлеющей, но неистребимой волей к жизни. Надо уподобиться огоньку во мраке ночи.

Чтобы отвлечься от печальных мыслей, Сервантес стал размышлять о четвертом Евангелии, написанном Иоанном Богословом, любимым учеником Христа, который на тайной вечере, прислонившись к груди Его, спросил: «Господи! Кто предаст Тебя?»

Он думал о том, что сложный образ Христа получился в четвертом Евангелии таким убедительным и близким, потому что Иоанн воспринимал его как личность, способную любить и страдать и лишь затем как воплощение божественной сути.

Вспоминал он и некоторые фразы, превращающие четвертое Евангелие в образец высокой поэзии: «…потому что еще не пришел час Его…», «Может ли бес отверзать очи слепым?» и преисполненную печали мольбу: «Да минует меня чаша сия!», и обращение к Иуде: «Что делаешь, делай скорее…»

Уже под утро забылся он тяжелым сном, который, однако, не продолжался долго. Разбудило его чье-то прикосновение. Он вскочил и увидел перед собой улыбающегося Дали-Мами с неизменной тростью в руках.

— Хорошо спали, дон Мигель? Я понимаю, что в Мадриде на ложе под балдахином вам спалось бы лучше. От вас зависит, как скоро вы сможете вернуться к прежним привычкам.

Он протянул руку, и его телохранитель подал ему легкую цепочку, выкованную наподобие запястья.

— Носите эту цепочку на ноге, дон Мигель. Как видите, она скорее украшение, чем наказание. Надеюсь, что ночь, которую вы провели в этом месте, вразумила вас. Теперь вы знаете, как мы можем с вами обращаться. Ну, к чему вам страдать в каменном мешке с тяжелым железом на теле? Напишите письма кому угодно: друзьям, родственникам. У кого-то наверняка окажется доброе сердце и тугой кошелек. А пока развлекайтесь себе спокойно здесь, в Алжире.

Приобретенные на рынке невольники были своего рода капиталовложением, а капитал должен приносить прибыль. Поэтому рабов отдавали внаймы за два-три дуката в месяц. Считалось большим счастьем, если раб попадал в дом к иудею, где ему было гарантировано хорошее отношение и не применялись телесные наказания. Именно такое везение выпало Родриго, которого приобрел за три дуката в месяц еврей-ювелир.

Сервантес нашел брата во внутреннем дворике небольшого увитого плющами дома. Родриго поливал цветы, беспечно насвистывая. Братья обнялись.

— Мой хозяин, — сказал Родриго, — пожилой одинокий вдовец. Очень добрый и мудрый. Если все иудеи такие, то они вовсе не собаки, а хорошие люди. Его предки жили в Испании, и он хороню знает наш язык. А вот и он сам.

К ним подошел ювелир Абрахам Каро в черной шапочке. На вид ему было лет шестьдесят. Среднего роста, худой, с окладистой, начавшей седеть бородой, одетый в черное платье, он был похож на духовное лицо. Его большие черные глаза светились умом и проницательностью.

— Ваш брат много рассказывал о вас, — сказал он на безупречном кастильском. — Я думаю, нам с вами будет приятно беседовать.

Вскоре их встречи стали для Сервантеса праздником. Ему казалось, что этот человек знает все на свете.

— Сказать вам, почему вы так стремитесь к свободе? — спросил он однажды Сервантеса. — Потому что у вас нерастворимая душа. На нее не действует разъедающая кислота неволи.

Как-то раз он произнес:

— Сердце — это сосуд. Если не заполнить его любовью к Богу, то сатана заполнит его любовью к грехам.

Он так стал доверять Сервантесу, что однажды показал ему свою коллекцию драгоценных камней. Он знал о своих любимцах все и говорил о них, как о живых существах. Пояснял, какую шлифовку придал тому или иному камню ювелир, как определить на глаз, сколько в нем каратов и какова его стоимость.

— Знаменитые алмазы, — говорил он, — имеют свою судьбу. Их владельцы не раз испытывали на себе влияние заключенных в них сил. Один из таких алмазов славился тем, что приносил несчастье его обладателям. Им владели поочередно одиннадцать индийских князей. Все они плохо кончили. Одному выкололи глаза, одного отравили, двоих утопили в собственном бассейне, троих зарезали, двоих задушили, одного сбросили с башни замка.

— Это десять, — заметил любящий точность Сервантес.

— Последнего родной сын уморил голодной смертью. Алмаз сейчас у него. Он понимает, что обречен на гибель, но ни за что не расстанется со своим сокровищем. Просто сидит в своем замке и ждет убийц каждый день, каждый час. Ждет их и наследник, которому не терпится завладеть роковым камнем.