Я хватаю пакет и жадно его развязываю – в нем три книги, заказанные мной и привезенные Сашиной мамой из Киева, моя – совершенно не тайная ни для кого – страсть: цикл о культовых режиссерах и актерах. Глянцевые обложки, монохромные фотографии. Благодарно дотягиваюсь до Сашиной щеки, целую легко, он морщится с наигранным пренебрежением, а я уже несусь в гостиную с книгами в руках, чтобы усесться в кресло и перелистывать их, вдыхать запах типографской краски, ахать.

– Как мало твоей сестре нужно для счастья – всего лишь несколько фотографий со смазливыми актерами. Годы идут, ничего не меняется, – кидает Саша в мою сторону, протягивая руку Кириллу для приветствия.

Кирилл единственный, кого Саша воспринимает всерьез. А ведь брат младше меня. Иногда мне кажется, что они родственники и лучшие друзья, а мы с Соней – так, увязались за ними. Они удивительно похожи – немногословны, собранны, циничны. У них одна группа, одни интересы, одни планы на будущее. Даже курят одинаково – держа сигарету в уголке губ, прищурившись, разматывая в это время шнуры, бросая друг другу короткие замечания. Только вошел – и они с Кириллом уже банда: закрыли на кухню дверь, разговаривают вполголоса, но до нас доносятся обрывки фраз, в которых, увы, нет места женщинам и прочей ерунде.

Соня вздыхает:

– Может, им пожениться?

– Пожалуй, – язвлю я.

Конец марта, а в Харькове до сих пор зима. Меня ждет моя плохо отапливаемая квартира со скрипучими полами, кружка «Старбакс», привезенная Сашей из Берлина, литры горячего – уже не растворимого – кофе и море работы, которую надо сделать до утра: скучные рекламные пресс-релизы, акционные листовки для охранного агентства, перевод статьи о всемирно известном, если верить автору, польском косметологе. Я собираюсь домой вместе с Сашей – нам в одну сторону и он всегда провожает меня до двери.

– Ну что, – толкает он меня плечом в метро, – ты довольна? Я не зря заставил маму бегать по книжным?

– Очень, очень довольна, – отвечаю благодарно. – Татьяне Николаевне большое спасибо, с меня шоколад, цветы и шампанское.

– Отставить, – смеется, смотрит на меня изучающе, добавляет: – Ты сегодня задумчивая, Давыдова. У тебя все нормально? Справляешься?

– Угу, – вздыхаю, – просто как-то все… несерьезно, что ли, Саш? Работа дурацкая, я сама дурацкая, все у меня криво выходит, тебе не кажется?

– Не кажется. Ты опять вступила в свою любимую фазу.

– Какую?

– Самокопания. Ты без этого не можешь.

– Не могу, – соглашаюсь.

– Ты слишком близко все принимаешь к сердцу.

– Ох, ты всегда так говоришь. Будто я могу взять и стать другой. Принимать все далеко от сердца. Разве можно вдруг, ни с того ни с сего, стать холодной, расчетливой, бесчувственной, а?

– Понятия не имею. Я такой с рождения.

– Ой, не ври. Ты не такой. Ты – чувствительный, – выпаливаю я и вдруг смущаюсь своих слов. – Прикидываешься циником, но меня не проведешь.

– Тебя – нет, – соглашается, – только не рассказывай никому, договорились? – шепчет, словно по секрету.

– Не расскажу, – тоже шепчу я и толкаю его плечом. – Саш, а что за девица была с тобой на прошлой неделе, у вас серьезно? – издеваюсь.

– Язва, – совсем не обижается. – Что поделать, Лена, не интересуются мной высокодуховные девы, увы, только длинноногие…

– И пышногрудые, – не сдерживаюсь я.

– И такие тоже, – согласно кивает. – Чем богаты, тем и рады, как говорится.

– Ничего-ничего, – изображаю сочувствие, – однажды и тебя, Саша, полюбит умная и… Как ты сказал? Да, высокодуховная дева. Обязательно!

– Буду ждать, а пока довольствуюсь малым. – Он улыбается хитро и чуть смущенно, и мне немного стыдно за свой сарказм, но он-то знает, что я любя.

– У тебя всегда есть я, – примиряюще шучу.

– Ну уж нет, – отмахивается, – тебя, Давыдова, я точно не потяну. Это слишком. Мне бы кого попроще, поглупей и, прости, ростом повыше. – Он, смеясь, целует меня в макушку, и я нарочито отбиваюсь, хотя мне всегда приятен этот его маленький жест, будто говорящий: «Эй, что бы там ни было, я тебя не оставлю».

Поезд раскачивается из стороны в сторону, я вдруг ловлю себя на мысли, что именно здесь и сейчас, в этом вагоне, где все друг другу чужие, а рядом со мной человек, который никому не даст меня в обиду, я очень защищена. Так много хороших людей любят меня, берут меня за руку, заваривают чай, привозят книги, принимают меня, такую суетливую, самокопающуюся, и даже не пытаются исправить. Мне ли жаловаться.

Впервые и всерьез, как мне тогда казалось, я влюбилась в пятнадцать лет. Он был новеньким в нашей школе, его звали Алеша. Худой и долговязый; если долго в упор рассматривать, он начинал краснеть. На мои взгляды Алеша быстро ответил взаимностью, и следующие полгода мы не расставались. Он покупал мне мороженое, а я, узнав, что он заболел, приносила ему апельсины, на которые у него жуткая аллергия, но я всегда об этом забывала. Вместо того чтобы идти после школы домой, мы спускались к речке, сидели на берегу, дурачились, фотографировали, шептали друг другу вечные клятвы и объяснения в любви. Девочки страшно мне завидовали – новенький считался красавчиком, и у многих популярных барышень были на него планы. Но я была влюблена не в его популярность. Он казался мне невероятно трепетным, нежным, идеальным бойфрендом для пятнадцатилетней девушки, начитавшейся любовных – пусть и хороших – романов. Мы звонили друг другу на ночь и загадывали сны: он рассказывал, что приснится мне, а я – ему, и все сбывалось. Если телефон не работал – это было ужасно, кошмарно, не вытерпеть до завтра. Я, вечная отличница, делала за него уроки, даже вела дневник, и когда он получал плохие оценки – влетало от его классного руководителя мне, а не ему. Мы бегали среди урока на последний этаж школы и поднимались по лестнице, где никто не видит, чтобы поцеловаться и сразу разбежаться по кабинетам. Я писала контрольные и на перемене отдавала Алеше – его класс обычно писал следующим. Однажды я диктовала им тесты, и все-все написали на хорошие оценки, кроме него. Потому что только он не видел моих подсказок: я щелкала пальцем на правильном ответе по сборнику с тестами незаметно для преподавательницы. Ради него старалась, а он один, дурачок, их не сдал. В моей комнате был большой шкаф, мы забирались в него и шептались часами. Рассказывали секреты, не представляли, что однажды сможем друг без друга, совсем не представляли, но часто ли первая школьная любовь длится всю жизнь?

На летние каникулы родители повезли меня и брата в Москву. Огромная, захлестывающая, пугающая – мне поездка казалась индустриальным сном, а не явью. Иногда у меня кружилась голова от потока людей, от шумного метро, от беспрерывного движения. Невыносимо скучала по дому, по школьным друзьям и, конечно, по своему кроткому возлюбленному. Все накопленные деньги потратила на шоколад, сувенирные открытки и прочую ерунду – Алеше. Предвкушала свое появление в школе – новые лаковые туфли с бусинами в три ряда, атласная блузка и внутренняя обновленность, с которой возвращаешься после каникул. Еще в школьном дворе увидела в толпе Алексея, подлетела к нему, даже не пытаясь скрыть ни радости своей, ни воодушевления, но как только он увидел меня, как только посмотрел, я вдруг поняла – что-то произошло. Это какой-то другой Алеша, не тот, с которым мы болтались у речки, звонили друг другу перед сном и целовались в подъезде вечерами. Он даже не поздоровался – просто развернулся ко мне спиной и продолжил разговор с одноклассниками.

Не помню, как я высидела четыре урока, что говорили учителя, что спрашивали о поездке в Москву одноклассницы, все плыло перед глазами от снедающей обиды, от непонимания – что произошло? После уроков я стояла в вестибюле, ища его в шумной, еще веселой и полной сил после каникул толпе. Схватила за рукав – пролетающего мимо, потянула: «Алеша?» Я, казалось мне, была готова ко всему – к обвинениям, к разговору, даже к извинениям, я простила бы его тотчас, скажи он мне, что рассердился, но он отдернул руку: «Отвали».