Все любили Сашу. Упрямый, но обаятельный. Угрюмый, но артистичный. Высокий, худощавый, но широкоплечий, с сильными руками, тонкими пальцами. Воротник рубашки всегда чуть ослаблен, пиджак чуть помят, волосы чуть взъерошены. Когда он говорит, то смотрит немного мимо тебя: меня эта манера порой невероятно злила, влюбленных же в него одноклассниц очаровывала, и я понимала, почему это срабатывало: сразу хотелось добиться расположения этого снисходительного красавца. О, он был магнитом для милых, неуверенных в себе девочек! Если бы я не знала, что он мой лучший друг, то посчитала бы, что он со мной немного заигрывает: если и посмотрит прямо в глаза – то тут же ухмыльнется и отведет взгляд, и я никак не могла понять, от смущения или презрения. Но на самом деле не было в его действиях никакого коварного расчета – просто он был таким: цельным, не расплескивающим ни свою симпатию, ни даже ненависть. Для других он оставался вещью в себе, мне же он был близким и потому понятным – например, я чувствовала, когда Саша кого-то недолюбливал, даже если казалось, что он никак не проявляет свои чувства.

По утрам, когда мы шли в школу, Саша встречал нас у подъезда в одной и той же позе: стоял, прислонившись к стене, руки в карманах, бросал «Привет!» сквозь зубы и даже не удостаивал взглядом, лишь одним плечом показывая – пошли, мол. Такой же молчаливый, как и Кирилл. На их фоне я заслуженно имела славу говорливой девочки. В наших походах я не умолкала ни на секунду, тараторя все, что приходило мне в голову. Лишь изредка, когда все уставали от моего информационного потока, Саша говорил сурово: «Ленка, выключись!» – и я обиженно умолкала, правда, ненадолго. Затем они сами с братом начинали уговаривать меня что-то рассказать. Однажды Саша был у нас в гостях и мы чертовски поссорились. В сердцах я выкрикнула: «Не таскайся за нами! Не приходи больше!» – и вмиг пожалела о сказанном. Он побагровел и пулей вылетел из квартиры. Я прорыдала полночи, думая, что никогда больше не увижу единственного настоящего друга. Но наутро, когда мы с Кирой вышли из подъезда, я снова увидела его, стоящего как ни в чем не бывало, ждущего нас. «Привет!» – буркнул он в обычной манере, а я едва не расплакалась от благодарности, что он вернулся и делает вид, будто ничего не произошло. Мне всегда капельку льстил его интерес к нам – детям помладше: когда тебе шесть лет, а твоему лучшему другу – девять, это делает тебя чуть важнее, выше в глазах ровесников. Да и в собственных.

И все же я помню день, когда впервые задумалась о том, почему в нашей с братом жизни присутствует Саша. В тот день папа подарил нам собаку. «Однажды папа принес щенка» – какая простая фраза. Насколько слова могут точно описывать событие, но при этом не отображать его масштабность. Все было совсем не так. Это предложение нужно читать медленно, разделяя слова, громче с каждым новым слогом. Однажды. Папа. Принес. Щенка!!! Щенок оказался немецкой овчаркой женского пола. Мы с братом назвали его Анной, напоили молоком и повели гулять. Саша уже ждал нас у подъезда. Сидел на скамейке, чуть откинувшись назад и оперевшись на нее руками. В зубах – колосок. Я прыснула, сразу догадавшись, откуда у него новая манера – на днях мы все вместе, с Кирой и Сашей, впервые посмотрели «Хороший, плохой, злой» с Клинтом Иствудом, который на протяжении ленты не выпускал изо рта сигару. Я полфильма зевала, а мальчишки, конечно же, помешались после просмотра на ковбойской тематике. Саша вмиг понял, почему я хохочу, и сердито, не скрывая пренебрежения, в ответ кивнул на собаку:

– Это еще что?

– Это, Сашенька, еще кто! – скривилась я в ответ. – И вообще, нам некогда, мы выгуливаем собаку.

– Угу, – поддакнул Кирилл и почему-то тяжело вздохнул.

Саша лениво поднялся.

– Ну идем. Выгуливать твою собаку.

Собака моя оказалась на редкость глупой. На имя Анна она не отзывалась и радостно бежала за любым прохожим, стоило тому причмокнуть губами. Я надрывалась, крича «Аня, ко мне!», злилась и топала ногами. Саша наконец выплюнул колосок.

– Ты! – вдруг гаркнул он. – Аня? Ко мне. Живо.

И она пошла за ним. И больше ни за одним прохожим и не думала идти. А Саша на нее даже не смотрел – шел себе вперед неторопливо, держа руки в карманах. Как и моя собака, так же покорно шла за ним я. За мной, все еще тяжело вздыхая, шел маленький Кирилл. Мы обогнули дом, прошли через парк – к полю – и шли среди колосьев, трогая ладонью их острые кончики. Странная молчаливая процессия – трое и собака. Я смотрела в Сашину спину и думала: «Почему его слушается даже моя глупая овчарка?» А он шел себе, лениво покачиваясь, ни разу не обернувшись, и вдруг в полный голос запел глупую и пошлую «Не обижай, не обижай жениииих девчонку-малолеееетку». Я тут же закрыла себе рот ладонями, чтобы не расхохотаться, но громко прыснула. Он обернулся: «Чтооо?» И вот он улыбается серыми глазами, а я смотрю на него и вдруг вижу, что у него кончики ресниц обгорели, совсем белые.

И лето было такое невероятное, душное, но рыба ловилась на ура, и мы жарили ее вместе с картошкой в углях, жгли тополиный пух, бегали с Аней по пшеничному полю, хохотали, падали в траву и боролись, вытягивали колоски – и грызли зеленый сладкий кончик, стояли по два часа в очереди за мороженым в пакетах и покупали его растаявшим, и когда наши мамы кричали в окно «Мультики!», мы неслись к ближайшей квартире, чтобы успеть. В то лето я упала с велосипеда, расшибла обе коленки, сидела на асфальте и ревела от боли, а Саша примчался с зеленкой и прикладывал ватные тампоны к ссадинам.

Я подвывала:

– Щиплет же, щиплет, щиплееееет!

А он сурово успокаивал меня:

– Лена, будь мужиком!

– Я не мужиииик, я бабаааа, – выла я в ответ.

И вот мы вчетвером: я, Саша, брат и наша глупая собака – бежим по колосящемуся полю, спешим куда-то, летим, хотя еще вся жизнь впереди и совершенно некуда спешить, и когда получалось на секунду остановиться и задуматься, отдышаться, я почему-то вспоминала его обгоревшие ресницы, будто ничего не было важнее. И так хорошо было уже лишь оттого, что стоило мне поднять глаза, как я встречала до боли родной мне взгляд и знала: он не просто смотрит на меня, он видит меня, я ценна для него. Но тогда, в детстве, я не понимала, что самое важное – это когда те, кого ты любишь, могут тебя увидеть. Я не понимала. Для меня все только начиналось.

В нашей семье воплощением любви и заботы была мама. А папа – он был папой. Всегда холодным, спокойным, неразговорчивым. Если решил что-то – бессмысленно пытаться его переубедить. Если дал указание – будь добра, выполни. Не смей ослушаться, не смей спорить. Не говори громко, не одевайся вызывающе. Раз в несколько лет он мог сказать что-то одобрительное, поэтому каждая похвала была на вес золота. И все же я обожала отца. Он казался мне скалой, чем-то нерушимым, непобедимым. Возможно, потому, что таким он был лишь с нами, со своими детьми, и невероятно нежным и ласковым с мамой. Я немножко побаивалась его, но гораздо сильнее – любила и восхищалась. Восхищалась тем, какой защищенной рядом с ним выглядела мама. Тем, какой крепостью мне казался мой дом.

А потом его не стало.

Гонцом, принесшим дурную весть, стал мой лучший друг. Это Саша позвонил в дверь в то утро. И стоя «в проеме двери, как медное изваяние»,[2] смотрел на меня так, что я сразу догадалась – что-то случилось, оставалось лишь вытянуть из колоды имя – кто первым оставил меня? Это оказался папа. Мой спокойный, мой непоколебимый отец, моя стена, моя скала, моя вечность – вот он вез маму и Кирилла с дачи, и вот его больше нет. Все живы, все есть, все на месте, а он – нет. Это не укладывалось в голове. Но вместо боли первой меня захлестнула обида – сначала на осмелившегося сообщить это друга, затем на не уберегших отца маму и Кирилла и наконец на папу. Как он мог? Как он мог уйти – так внезапно, так рано, оставив меня, не дав мне возможности подготовиться к этой потере? Вдруг стало не хватать воздуха, и одновременно хотелось кричать и тратить его понапрасну, но это было как во сне – я открывала рот, а оттуда ни звука, ничего. И Саша обвивал меня руками и уносил куда-то в комнату, в темноту, где я продолжала беззвучно кричать, а затем так же беззвучно плакать и еще несколько часов пыталась осознать первое случившееся со мной настоящее горе: того, кого я люблю, больше нет. И это не исправить. Ничего не исправить. Все разрушено. Я разрушена навсегда.