– Вздор! – с нетерпением воскликнул Паакер. – Поторопись, женщина, для которой…

– Так вода нужна тебе для женщины? – прервала махора старуха. – Я должна была догадаться об этом. Могу наделить тебя ею, могу.

С этими словами старуха удалилась в свою нору и скоро вернулась, держа в руке тонкий алебастровый флакончик цилиндрической формы.

– Вот тебе питье, – сказала она, подавая флакон лазутчику. – Половину его надо влить в воду и дать женщине. Если один прием не поможет, то другой наверняка достигнет цели. Эту воду может выпить и ребенок, она не причинит ему никакого вреда, но старика сделает бодрым. Я при тебе попробую ее. – И она смочила губы в беловатой жидкости. – Если эта водица поможет тебе, ты принесешь мне еще три золотых кольца, а ты придешь, я знаю это!

Паакер, застыв на месте, слушал старуху, затем порывисто схватил флакончик, сунул его в свой кошель, бросил колдунье еще несколько колец и снова потребовал, чтобы она поскорей принесла нильской воды в чистом сосуде.

Старуха наполнила фильтрованной нильской водой красную чашу из полированной глины, положила на поверхность прозрачной жидкости лавровый лист, на котором были нацарапаны два сердца, соединенные семью черточками, и вынесла ее Паакеру.

Когда лазутчик, взяв чашу из рук ее, стал рассматривать лавровый лист, старуха сказала:

– Уже одно это связывает сердца. Три – это мужчина, четыре – это женщина, а семь – это неразделимое. Хаах, хаах, хархарахаха[49]!

Махор не слушал ее и, осторожно неся сосуд, направился туда, где отдыхала Неферт.

Возле утеса, скрывавшего его от глаз жены Мены, он остановился, поставил чашу на гладкий камень и вынул из своей сумки флакончик с любовным напитком.

Пальцы его дрожали, мозг был затуманен, точно от винных паров, в голове шумели тысячи голосов, и ему чудилось, что они кричат: «Воспользуйся случаем, употреби питье в дело – теперь или никогда!»

Махор слыл человеком решительным, действующим с необыкновенною быстротою в затруднительных случаях, но теперь его охватили сомнения.

До сих пор он не только всячески проявлял набожность, но и вообще строго следовал предписаниям религии своих отцов. Он был окружен ореолом добродетели, вера его не подвергалась сомнению, и его считали одним из благочестивейших людей страны. Может ли он решиться на подобный поступок? И он начал задавать себе вопрос за вопросом, отвечая на них с дьявольской изворотливостью.

Нарушение супружеского союза – тяжкий грех, но разве его права на Неферт не старше прав царского возницы? «Занимающийся черной магией подвергается смерти», – гласит закон. Старая колдунья пользуется дурной славой, но разве он пришел к ней за любовным напитком? Разве не могло произойти, что души его умерших родственников и боги, тронутые его жертвами и молитвами, даровали ему, воспользовавшись случайностью, обладание волшебным средством, в действенности которого он не сомневался ни минуты?

На эти вопросы он пока не находил ответа. Наконец он прибег к гаданью. Шея и пояс его были увешаны самыми разнообразными амулетами, освященными жрецами, амулетами высокой цены и особенной святости.

В числе их было и кольцо с печатью, доставшееся ему от умершего отца, – старая фамильная драгоценность, которую верховный жрец в Абидосе некогда положил для освящения на самую святую из четырнадцати могил Осириса[50]. К этому кольцу Паакер чаще всего прибегал за советом. Поступил он так и теперь.

По-прежнему опасаясь, что он совершит тяжкий грех, если воспользуется чародейственным напитком, он обратился к своему золотому оракулу. Паакер прижал кольцо к сердцу, пробормотал имя своего брата и стал ждать появления первого живого существа.

И вот со склона вздымавшегося против него утеса медленно поднялись два песочного цвета коршуна. Тревожно, с напряженным вниманием следил Паакер за их полетом. С минуту они неподвижно висели в воздухе, затем повернули влево и исчезли за горами, предвещая Паакеру, что его желание не исполнится.

Он поспешно схватил флакон с мыслью – швырнуть его прочь. Но охватившая страсть лишила его воли; какие-то таинственные силы все крепче и крепче прижимали его пальцы к флакону. Он вылил половину содержавшейся там жидкости в чашу и приблизился к своей жертве.

Неферт вышла к нему навстречу, молча взяла у него чашу и с нетерпением выпила ее почти до дна.

– Благодарю, – сказала она. – Как свежа эта вода, к тому же она имеет кисловатый вкус! Но твои руки дрожат, и ты, бедный, весь горишь от быстрой ходьбы.

Она посмотрела на него, ее большие глаза сияли особым внутренним светом, и вот она протянула ему правую руку, которую он порывисто прижал к губам.

– Оставь, – сказала она, улыбаясь, – вот идет царевна вместе со жрецом. Как ты напугал меня! Да, согласна, я дала тебе повод сердиться на меня; но теперь ты снова стал добр ко мне, и приведешь к нам свою мать. Ни слова! Я посмотрю, как мой двоюродный брат Паакер откажет мне!

Она лукаво погрозила ему пальцем, потом более серьезным тоном добавила:

– Перестань сердиться; как прекрасно, когда люди живут друг с другом в ладу!

«Питье действует, и она будет моей! – подумал Паакер. – Благодарение вам, небожители!»

Но молитва замерла на его губах. Жажде любви и мести он до сих пор предавался только в мыслях, предоставляя действовать вместо себя божеству; теперь же он взял это дело в свои руки. Он не подозревал, что достиг поворотной точки в своей жизни.

Колдунья вышла посмотреть, для какой женщины предназначен был любовный напиток, увидела ее и испугалась, но тотчас же исчезла за одним из утесов.

На середине дороги Неферт и Паакер встретили царевну и сопровождавшего ее Пентаура.

Когда царевна и жрец вышли из хижины парасхита, они какое-то время молча стояли друг против друга. Бент-Анат прижала руку к сердцу и жадно вдыхала чистый воздух горной долины. Она чувствовала себя так, как будто с нее свалилась огромная тяжесть, будто она избавилась от страшной опасности. Наконец она обратилась к спутнику.

Бент-Анат в первый раз видела его при ярком дневном свете. Она с удивлением спросила:

– Ты ведь тот самый жрец, который вчера, после моего первого посещения этого дома, так охотно возвратил мне чистоту?

– Да, – ответил Пентаур.

– Я узнала твой голос и благодарна тебе за то, что ты укрепил во мне мужество следовать побуждению моего сердца и прийти сюда, вопреки запрету моего духовника. Ты защитишь меня, когда другие будут меня порицать.

– Я пришел сюда, чтобы отказать тебе в оправдании.

– Значит, ты переменил свое мнение? – гордо вскинув голову, спросила Бент-Анат, и на ее губах появилась презрительная усмешка.

– Я повинуюсь высшему приказу, повелевающему свято чтить древний закон. Говорят: «Если прикосновение парасхита не оскверняет дочери Рамсеса, то кого же осквернит оно? Чья одежда чище платья царевны?»

– Но ведь это человек честный и достойный, при всем ничтожестве своего звания и несмотря на то что, добывая насущный хлеб, покрывает себя позором, – перебила его Бент-Анат. – Да простят мне девять великих богов, но люди, живущие в этой хижине, полны любви, благочестия и мужества, и парасхит мне нравится. Вчера ты счел возможным смыть нечистоту его прикосновения одним словом; что же заставляет тебя сегодня считать его отверженным?

– Внушение просвещенного мужа не касаться ни одного звена древних постановлений – ведь из-за этого могла бы порваться уже тронутая ржавчиной цепь и, звеня, упала бы на землю.

– Итак, ты ради старого предрассудка налагаешь на меня клеймо нечистоты из-за моего поступка? Ты молчишь? Отвечай же мне теперь, если ты таков, каким я тебя считаю: если твой ум свободен и правдив. Дело идет о спокойствии моей души.

Пентаур тяжело вздохнул, затем, будто из его терзаемого сомнениями сердца, сперва тихо, а потом все громче полились глубоко прочувствованные слова: