– Я сгорел… О Боже, я горю!

Словно этот голос хотел умереть раньше его владельца. Всё это я хорошо помню, даже запах влажных трав и запах коровьего навоза – свежей его лепешки тут, неподалеку, она еще не успела засохнуть. И над ней вьются мухи, и я слышу их жужание и вижу их крылышки, у некоторых они такого цвета, что не скажешь, синие они или зеленые.

– Булут! Булут! Ты где?!

Голос теперь доносился яснее и говорил что-то новое. До сих пор он повторял только: «Я сгорел… О Боже, я горю!» А теперь он долетает откуда-то с ближнего холма или из лощины. Неужели, кроме меня, никто не слышал его? Или притворялись, что не слышат?

– Булут! Эге-гей! Ты где?

Опять этот голос, и он стал еще ближе, он уже не от ручья идет. И это не голос отца. Нет, не отцовский!

И вдруг я весь заледенел. Точнее, я пришел в себя и осознал, что я весь заледенел, так что даже и не мог встать со своего места. Неужели и раньше я принимал за него чьи-то чужие голоса?

С трудом я поднялся на ноги, в низинке, образованной руслом ручья. Я словно врос в землю, так трудно было выпрямиться. Осмотрелся и увидел, что ко мне идет Аршам. По траве, не по тропинке.

Я не ожидал его здесь. И, просто чтобы не молчать, крикнул ему:

– Эй! А ты что делаешь в этих краях, парень? – Я и в самом деле был удивлен.

– К тебе пришел! – ответил он.

Я еще был весь во власти тех воспоминаний о ручье.

– Тебе не идет быть таким заботливым, – сказал я.

– Время было. А когда оно есть, можно быть и заботливым.

Он какой-то расстроенный был. Неужели рухнули его планы отъезда?

– Нет, я серьезно. Чего это ты вдруг из деревни притащился в такую даль?

– Да не мог я на это смотреть!

– На что?

– А ты не знаешь?

– Нет. Я же тут с утра раннего. А что случилось?

– Да бык Маш-Энаята! Не знаешь, что ли? Тот, белолобый.

– Ну и что с ним? Подох?

– Нет, парень, – ответил Аршам. – Хотя я думаю, он бы сам предпочел подохнуть, чем дожить до этих дней…

Я ждал пояснений, но Аршам медлил. Поняв, что я ничего не знаю, решил потомить меня. А вообще он всегда такой. Спроси его, например, о дереве, так пока он не опишет все до единого листочка и сучка, он о самом дереве ничего не скажет. Поэтому я объявил ему:

– О чем бы ты ни рассказал, я выслушаю, но при условии: если ты сразу начнешь с конца.

Он махнул рукой:

– В деревне сейчас холостят быка Маш-Энаята!

– Нет! – невольно воскликнул я…

Я вспомнил, что этот зверюга-бык в последнее время всем давал жару. Мне самому он порвал или окровянил четыре пары штанов, или того заплатанного старья, которое я называю своими штанами. От рогов этого быка нигде и никому не было спасения! Сам хозяин, Энаят, постоянно хромал, а когда его спрашивали, где у него болит, лишь ругался и потрясал своей палкой.

– Так вот оно что!

– Да, брат, такие дела!

Аршам был так расстроен, что вначале не хотел ничего рассказывать, но постепенно разговорился и поведал обо всем: об оглушительном бычьем реве и о том, как люди из любопытства высыпали на крыши домов. Бык сегодня ни на кого не нападал, напротив, охотник сам стал жертвой. Мужчины завалили его на землю загона, покрытую навозом, и пытались спутать ноги, но не могли. Уж очень силен был бык, да и боялись они его! Пасть его была в пене, и тот единственный выпученный глаз, который был виден, увеличился до размеров пиалы. Второй-то глаз был вдавлен в землю, в навоз… И мужчины отчаянно пытались не дать ему вывернуться и не могли совладать, и от дыхания быка пыль и сухой навоз поднялись клубами, от рева – хоть уши затыкай – пена летела с губ… Энаят причитал: «О Аллах! Вы что, каши не ели, мужики здоровые?! С быком не справиться?» А сам уже орудует своим инструментом для корчевки кустов, пытаясь добраться им до того местечка, которое, видимо, и было причиной всех проблем, до того самого, что и не позволяло быку превратиться в осла, покориться и опустить голову, и слушать приказы, и таскать грузы, и пахать землю, – вместо того чтобы расшвыривать рогами не самых плохих людей деревни.

Друг мой Аршам не думал, что превращение быка в осла может быть столь некрасивым зрелищем, которое не вынесет даже такой жестокосердный человек, как он.

– Слышал бы ты его рев! Стены дрожали! Мне кажется, даже когда их на мясо забивают, нет таких мучений…

Оскалив зубы, Аршам шел сквозь овечье стадо, не глядя по сторонам, и от волнения прихрамывал. Такая у него была привычка: вздергивать вверх правое плечо, такой он был с детства, чуть кособокий, что ли. И вдруг он резко сменил тему разговора – это тоже была одна из его привычек:

– Повезло тебе, что Мир-Али далеко! Ты ведь спал, парень?

– Нет, куда там, – ответил я. – Разве можно тут спать? Чуть зазеваешься, овцы зайдут в люцерну, обожрутся, потом они лопнут.

– Значит, ты не спал?

– Говорю, не спал. Прилег просто.

– А голос мой не сразу услышал, негодяй!

Я рассмеялся:

– Я думал, только Миран ко мне придирается, а ты еще хуже!

Он тоже засмеялся:

– Да уж, натерпелся ты от него, это точно…

Я поднял с земли свой пастуший посох, и мы вместе с Аршамом обошли стадо, сгоняя разбредшихся овец кучнее.

– …Натерпелся? Это не то слово. Он меня сумасшедшим делает. Как замечу его издали, у меня в мозгу такое… Будто вижу убийцу моего отца. Знаю, что идет, чтобы цепляться ко мне. Сам Аллах бы, если бы захотел напоминать о своих благодеяниях так часто своим чадам, и то легче сказал бы: «Займись своими делами! Нам от тебя ничего не надо!»

– Да, характер у него не сахар. Разве не так? Ведь и Хадиша он поколачивает?

– Это да. Но как меня увидит, тут он весь злобой изойдет.

Солнце еще не поднялось в зенит. Со стороны гор дул мягкий ветерок, принося запах сжатых хлебных полей, запах распаренной, теплой земли. Пахло и картошкой: начало осени, время копать ее.

– Ты сам не даешь ему поводов, да?

Я почувствовал его иронию. Сегодня был один из тех дней, когда, кажется, полжизни отдашь за возможность поспать. Ветерок гнал по небу легкие облачка, которые порой закрывали солнце, бросая приятные тени.

– Да говорю же, я просто прилег. Задумался.

Он искоса посмотрел на мое заспанное лицо и на мои – наверняка – припухшие веки.

– Но выглядишь ты усталым.

– Полночи вчера картошку возили, – ответил я. – Как не устать! Домой пришли – все замертво упали.

– А на сегодня нельзя было оставить?

– А как же выкопанную картошку оставить в поле? Мы ведь не для воров трудимся.

– Зачем тогда всю выкопали?

– Откуда мне знать! Не я командую.

Мы с Аршамом сидели на холмике из камней, которые за многие годы мы натаскали сюда, очищая поле. Внизу холмика мыши нарыли нор. И вот мне представилось, будто я своими глазами вижу быка Маш-Энаята с его глазами, выпученными в страхе, ярости, ужасе, в то время как Энаят пускает в ход свой инструмент для корчевки кустов, это две палки, скрепленные не то цепью, не то прочной веревкой, которые он обычно втыкает в землю под корни куста и вырывает куст сорняка, как бы ни были густы его корни, – и уж, конечно, можно тем инструментом вырвать семенники быку со связанными ногами, вырвать, или, точнее говоря, вытянуть, может быть, еще точнее, – выкрутить, может быть, еще точнее, – выдрать, выдавить наружу, чтобы уничтожить эту непокорность, эту строптивость, эту самонадеянность… – И вот он из всех своих сил оглушительно ревет, и пена летит изо рта и из ноздрей…

– Да ты как будто засыпаешь!

– Точно, засыпаю! – ответил я. – Хадиш половины моей работы не сделал, а утром спал как мертвый. Именно как мертвый. Его несколько раз будили – не слышит, ну и вот, как всегда, досталось мне. Он ведь любимчик, сокровище Мирана… Мойщик трупов их побери!

– Так что, коров не выгоняли сегодня?

– Нет. Миран сказал, дадим им сена. Любимчика своего не стал мучить.

– С другой стороны, и в степи теперь для коров почти нет травы, – сказал Аршам. – Скоро заморозки начнутся. Тогда будете выгонять только овечье стадо, на пару с Хадишем. Тебе облегчение будет.