Осторожно переступая по дощатой полосе подъемного моста, сэр Андерс двинулся к арке ворот. Римас, Сиградд, Освальд и Равенна последовали за ним.

— А если подумать, чего запираться-то, — бормотал при этом Освальд, обращаясь, скорее, к себе, чем к спутникам, — препятствия чинить? Мыши ведь никто не мешает в мышеловку сунуться.

Сиградд наградил его недобрым взглядом медведя, узревшего будущий обед и готового на него наброситься. Равенна недовольно зашипела. Они не знали, что бывший бродяга не столько издевался, сколько сам храбрился. Подбадривал себя. Ну и еще внутренне радовался оттого, что искать способ проникновения в замок не потребовалось. Мелочь, а приятно. Ведь в противном случае возложить сей труд могли и лично на него, Освальда. На том основании, что коль он вор… ну, бывший вор, то и в чужих жилищах наверняка промышлял. А значит, кому как не ему в это… так сказать, жилище пролазить?

Жилищем, кстати, назвать теперь замок было трудно. Не походил он уже на место, в котором кто-то живет. Во всяком случае, когда пятеро незваных гостей миновали мост и воротную арку, именно такое впечатление у них сложилось от открывшегося за стеной зрелища.

Скверны, правда, в замковом дворе не было. Как не встретилось, впрочем, сэру Андерсу и его спутникам вообще ничего живого. И никаких признаков хотя бы имевшего когда-либо место присутствия жизни — не считая, конечно, самих замковых построек. Ну и еще отрубленной головы, валявшейся посреди двора. Голова неплохо сохранилась, поскольку ни мухи над ней не кружились, ни суетились рядом вороны, что могли выклевывать глаза или отщипывать клювами кусочки плоти. Могли бы, да… но в каком-нибудь другом месте.

Капитан Римас огляделся, поворачивая голову и чуть задерживая заметно погрустневший взгляд то на бараках гарнизона, то стрельбище и ристалище, то на конюшнях, то на примыкающих к крепостной стене башнях. Увы, ничего ему на глаза не попалось — ничего, что свидетельствовало бы, что место это обитаемо. Даже никакого движения, ни единого звука вокруг… почти. Разве что ветер покачивал распахнутую покосившуюся дверь одного из бараков, заставляя ее тихонько поскрипывать. Тихонько — но весьма заметно на фоне всеобщей тишины.

А всегдашнее серое небо и потемневший от времени камень стен придавал безмолвию и безлюдью замкового двора что-то зловещее.

— Итак, — совсем уж громко прозвучал здесь голос Освальда, — кто-нибудь знает, что искать… и где? И не разделиться ли нам? Или все-таки будем держаться вместе?

— Вместе, конечно, лучше… — начала Равенна, а сэр Андерс перебил ее, повысив голос, оттого прозвучавший неожиданно грубо.

— Ни к чему делиться, — были его слова, — ты же видишь: ловить здесь нечего. Вы все видите.

— Да и амулет пока разве что чуть тепленький, — добавила волшебница, — мой, по крайней мере.

Что до Освальда, то он и названную ей чуточку теплоты не ощущал. Да и о существовании амулета едва не забыл. Однако признаваться в том не стал.

— Так что, я думаю, не стоит здесь время терять, — сэр Андерс между тем подводил черту под своим предложением-предположением, — лучше сразу пойдем к донжону. А еще лучше — сразу в подвал спустимся.

— В подвал? — переспросила Равенна, — ну да, ну да… Скверна ведь под землей распространяется. Но… откуда?..

Более всего волшебницу озадачила уверенность, внезапно проснувшаяся в спутнике-рыцаре и теперь прямо-таки сквозившая в его словах. Что-то он знал такое… вернее, узнал и понял — что-то, что другим оставалось неведомо.

Вот только сэр Андерс и не подумал утруждать себя хотя бы малейшими объяснениями. А первым, уверенной хозяйской поступью, двинулся через двор к самому высокому сооружению по эту сторону крепостной стены. Остальным только и осталось, что тащиться следом.

«Я так устроен…»

Примерно так оправдывался скорпион из басни после того, как ужалил лебедя, подвизавшегося перевезти его через реку. Напоследок оправдывался — когда уже оба они, лебедь и скорпион, шли ко дну.

И не в скорпионах как таковых дело — даром, что твари они и впрямь неразумные и, мягко говоря, неприятные. Даже миролюбивые коровы, умей они говорить, сказали бы беззаботно гулявшему по лугу и вляпавшемуся в одну из их лепешек, человеку (тем крайне раздосадованному!) что-то вроде: «Уж прости, человек, но мы му-у-у, так устроены. Мы умрем, если не будем что-нибудь кушать, а лишнее из себя выделять в виде таких вот лепешек. А луг этот му-у-у прекрасный лучше всего подходит и для того, и для другого».

Да и человек, в свой черед, тоже, прямо скажем, хорош. Он так устроен… или так привык: жить в построенном доме, а не в пещере или под открытым небом. Чтобы построить дом, человеку нужны бревна. Чтобы раздобыть бревна, приходится рубить лес. И тем лишать жилища многих зверей, птиц и букашек, в лесу обитающих.

Еще человеку, как и всякому живому существу, нужно кормиться. И даже если он не будет при этом убивать другие живые существа — все равно, просто распахивая поле для посевов, человек наверняка успеет уничтожить немало кротовых норок… к примеру. И не только их.

И коли уж даже просто живые существа, в одном мире рожденные и живущие бок о бок, не могли без того, чтобы друг другу не вредить, если даже они были так устроены — что тогда стоило ждать от сущностей, этому миру глубоко чуждых?

Философы могли сколько угодно спорить, то успокаивая себя рассуждениями об относительности добра и зла, то именуя дьявола «силой, которая вечно хочет зла, но совершает благо». Поэтам не возбранялось лепить красивый образ падшего ангела-бунтаря, видя в оном отражение собственной беспокойной души. Да и ученые были вправе ломать голову над поведением нечисти, ища причины ее враждебности.

Но смысла во всех этих словесных и мыслительных ужимках-прыжках было не больше, чем в раскрашивании плахи в красивый нежно-розовый цвет или в замене колпака палача на шутовской колпак.

Сути-то они не меняли. А заключалась суть в том, что порождения адской бездны, прорвавшиеся в мир живых, не несли с собой ничего, кроме смерти, разрушений, раздоров и мук. Потому что так эти твари были устроены. Потому что ничего, кроме зла во всех его проявлениях, не то что желать, но даже знать не могли. Откуда знать-то — им, в Преисподней рожденным? И потому, что враг рода человеческого не просто так именовался врагом.

Не зря говорил кто-то из схоластов, что не стоит искать сложных объяснений для тех вещей и явлений, которые можно объяснить просто. Так что и по поводу очередного демона — того, что, сбежав из ада, осел во владениях рода Веллесхайм — не стоит ломать голову, ища причины, по которым он едва не погубил всех, в этих землях живущих. Подлинная причина была проста и годилась, по большому счету, для объяснения действий любой адской твари.

Просто оная тварь была так устроена. Не могла не губить жизнь вокруг себя. А если удавалось еще и наложить пахнущую серой лапу на чью-нибудь бессмертную душу — тогда демон и вовсе достигал полнейшей гармонии со своей сущностью. Как, к примеру, пьянчуга, допившийся до того, что уснул на полу в луже собственной блевотины. Ну, или, напротив, художник, написавший картину, которую будут помнить века.

Демона, о котором пойдет речь, звали Скарукс. И с человеком, доверившимся ему, они были знакомы почти с детства. Почти с детства, понятно, человека, а не Скарукса. Демон-то при всем желании не смог бы назвать свой возраст. Ведь большую часть… нет, не жизни, скорее, существования, он провел в Преисподней. Где время значения не имеет — оно течет лишь для живых.

Что еще не имело для демонов смысла, так это чувство долга. Сколь бы сказочники ни потчевали детей и дураков побасенками о том, как простому колдуну или даже простому деревенскому охламону удавалось обмануть гостя из Преисподней, опутать продуманной сделкой, заточить в простой кувшин или иную подобную утварь да заставить служить себе на многие годы вперед. Золотишко подносить, пакостить недругам и все в таком духе. Будь в оных россказнях хотя бы капля правды, Скарукс, по меньшей мере, признал бы, что своим освобождением из вечного пекла он обязан именно человеку. И, наверное, не стал бы хотя бы этого человека губить.