Когда с похлебкой было покончено, более всего уставшая Равенна желала прикорнуть где-нибудь. Еще она знала, что силу с едой она получила, по большому счету, временно. Очень скоро уставшее тело все равно должно было взять свое. Так что следовало спешить.

Отодвинув миску, Равенна прошла к двери и, походя, распахнув ее, вышла в ночь. Слух обманул ее: до площади мертвяки еще не добрались. Но ждать, пока это случиться, в любом случае не стоило. Действовать нужно было. Что колдунья и сделала.

Она прибегла к заклинанию «Песнь ночного леса», которое узнала еще от матери. Но до сих пор не использовала его — повода не было. Потому и подзабыла.

Равенна запела — высоким голосом и на неведомом древнем языке, состоявшем, кажется, из одних гласных. Запела и веретеном завертелась посреди площади, воздевая голову и руки к ночному небу.

Даже летучие мыши, покорные Скверне и породившей ее злой воле, на миг замерли в воздухе, остолбенев. Но песней своей колдовской Равенна взывала вовсе не к ним.

А вскоре в воздухе над Веллесдорфом появились другие летуны — покрупнее. Совы. Хлопая крыльями и хищно сверкая в темноте круглыми, как пуговицы глазами, они хватали летучих мышей когтями. Прямо в воздухе. И кого-то из них просто бросали, но кого-то… пожирнее, наверное, уносили домой. В дупло, где пойманной летучей мышью можно было сносно поужинать.

Конечно, не все летучие мыши из замковых чердаков угодили в ту ночь в совиные когти. Некоторым удалось спастись — тем, которые сообразили, а главное, успели удрать. Но, так или иначе, а к тому времени, когда обессиленная Равенна упала в изнеможении на булыжники площади, воздух над Веллесдорфом был уже снова чист. Никто не хлопал кожистыми крыльями, не пищал, и впиться когтями-зубами в лицо какому-нибудь человеку не пытался.

И защитники деревни снова взялись за топоры, грабли или просто подхватили с земли то, что могло бы сойти за оружие — увесистый камень, например, или палку какую, потолще. Да разом накинулись на успевших прорваться через вал мертвяков. Их, слепо разбредающихся между домами и заборами, атаковали по одному целыми группами. Накидывались втроем-вчетвером, забивали до полной неподвижности. После чего бросались на поиски нового противника.

Некоторые из крестьян (и Освальд с ними) вернулись на вал. И не давали теперь перебираться через него новым когортам умертвий. Натиск последних, кстати, заметно ослабевал. Сколь бы ни было велико их количество изначально, даже оно оказалось ограниченным.

Но, видимо, сила, ночь за ночью пробуждавшая мертвяков и заставлявшая их атаковать Веллесдорф, на сей раз сдаваться не собиралась. А может, напротив, последний ее удар был как раз признанием собственного поражения. Но прежде чем отступить, кто-то или что-то, враждебное всему живому, захотело как можно громче хлопнуть дверью.

Что-то ударило из-под земли… или сквозь землю. Что-то пропитало ее не только вокруг замка, но и дотянуло свои невидимые, но исполинские и мерзостные щупальца до самой деревни. И даже дальше, до лугов, полей и леса.

Даже обессиленная, готовая впасть в забытье, Равенна ощутила, как страдает под ней земля. Как засыхает трава, и гибнут деревья в почве, пропитанной ядом. А звери и птицы желают лишь одного — убраться отсюда подальше и побыстрее. Страх и подспудное чувство отвращения разом проснулось в них, когда Скверна стала растекаться вокруг замка.

Людям, в отличие от животных, бежать было некуда. И изнемогшей, лежащей в обмороке Равенне в некотором смысле повезло. Последние аккорды дьявольской мелодии, прозвучавшей в эту ночь во владениях рода Веллесхайм, она пережила легче остальных.

Устоял и сэр Андерс. Сразу же зашептал молитву, как только в голове его трупными червями закопошились искушающие и греховные мысли; желания противные самому понятию чести. Молитва заставила их отступить. И рыцарь не прекращал молиться даже когда заметил, что неладное происходит… в том числе с капитаном Римасом.

Его глаза сверкали в темноте как пара угольков, выпавших из печки. Передвигался бывший командир замкового гарнизона, как-то странно покачиваясь. Будто марионетка в руках неопытного кукловода. А когда заговорил, звучал голос Римаса как рычание пса.

— Ничто…жество, — слова он как будто сплевывал сквозь зубы, — до чего… довел… всех нас! Я двадцать лет… служил…вашей благо…р-родной семейке! И что… получил? Гибну тут… из-за вас… двух сопляков… высоко…р-родных! У-у-у, не-на-вижу!

Взревев на последнем слове, Римас бросился на сэра Андерса. Без всякого оружия — просто с голыми руками, которые он вскинул, растопырив пальцы. Собирался задушить, не иначе. Но рыцарь ему не дал.

Шлем капитана Римаса немного съехал, хоть частично, но открыв лоб. И по лбу этому сэр Андерс врезал рукоятью меча, отправляя бывшего командира замкового гарнизона в страну грез. А затем подхватил его и поволок прочь. На поиски какого-нибудь помещения… укромного. Поскольку вокруг начинало твориться сущее безумие. В ярости люди набрасывались друг на дружку — царапались, кусались, вцеплялись в горло. И выглядели при этом даже более устрашающе, чем поредевшие уже мертвяки. Вернее, последние на фоне живых теперь смотрелись безобидными, точно огородные пугала.

А где-то, укрывшиеся в своих домах на время битвы, матери вздумали вдруг придушить своих детей: нечего-де по ночам вопить, мешая спать, да гадить нескончаемо. Еще откуда-то донесся пронзительный визг. Это хозяин именно в ту ночь и в те страшные минуты пришел к выводу, что верный пес, проживший с ним несколько лет — дармоед и грязнуля. Коего если тотчас же не обезглавить, жизнь хозяину станет не мила.

А вот Освальда нахлынувшая волна безумия почти не затронула. Потому что, будучи вором опытным, он и так чуял, когда лучше держаться на людях, а когда — удрать и спрятаться. И искушения, нахлынувшие на него вместе со Скверной, неплохо гармонировали с этим его чутьем, как и самой душой: расчетливой и осторожной.

Неплохо гармонировали, неплохо вписались — и потому не привнесли почти ничего нового. Освальд и без подсказки адского шепота успел смекнуть, что пришло время удирать. Едва заметил, как люди вокруг него стремительно утратили человеческий облик.

Заметил — да и сбежал с вала прочь, забрался по приставной лестнице на чердак чьего-то дома, где и схоронился. До самого рассвета.

Выбор убежища, кстати, оказался верным еще и потому, что позволил Освальду несколько отдалиться от отравленной Скверной земли. А значит, пересидеть остаток ночи относительно спокойно. Голоса, искушавшие его да нашептывавшие совершить что-нибудь гадкое, грязное и греховное, на чердаке почти и не слышались.

Но хуже всего из их четверки пришлось, как ни странно, Сиградду. Могучий телом северянин оказался слаб духом. Сразу поддался, едва щупальца Скверны дотянулись до Веллесдорфа.

Сперва перед глазами Сиградда помутнело, видение окружающего мира расплылось на миг. Затем северянин увидел, что вместо одного из крестьян, защищавших родную деревню, рядом с ним стоит… Лута. Повернула к нему лицо — такое милое, такое знакомое. Смотрит, да усмехается… недобро, злорадно.

— Слюнтяй и жалкий неудачник, — заявила девушка, в ночь изгнания не осмелившаяся сказать ему на прощанье ни слова, — даже я убила бы чужака, разгуливавшего по нашей земле. А ты не смог. Какой же ты после этого Барс? Заяц ты трусливый и мягкотелый. И с ним я едва не связала свою жизнь!

— Да полноте, милая, — еще один человек повернулся лицом к Сиградду, оказавшись Гауком, сыном Бруни, — предки хранят нас… в том числе и от неудачного выбора. Рано или поздно этот… это существо, недостойное зваться мужчиной, выдало бы себя. И хвала предкам, что произошло это, скорее рано. Иначе не быть бы нам вместе.

С этими словами Гаук подошел к Луте почти вплотную и обнял ее за талию, прижал к себе.

— Вместе? — переспросил Сиградд, стремительно свирепея, чего прежде за собою не замечал, — вы вместе?..

Гаук и Лута в ответ рассмеялись — звонко и дружно… точнее вместе разом, точно по команде.