— Разве можно сказать, за что мы любим или не любим? В юности был момент… он нёс меня на руках по лесу. Он был такой большой и сильный, я растворилась, растаяла в его руках. Бог — не человек. А что делают, когда чувствуют Бога? Растворяются в мироздании. Служат Богу.

— Сколько лет вам понадобилось, чтобы понять, что он не Бог?

— Очень много. Он поднял руку на Полю, и я очнулась и поняла: он искалечил Полю, искалечил меня. Моя астма совсем прошла с той минуты, как я от него уехала. Астма — лакмусовая бумажка. Моё тело знало, что Климентий меня убивает, астма пыталась объяснить мне. Я, дура, не понимала. С тобой он — другой, потому что ты не увидела в нём Бога.

— Увидела. Давно. В школе. Но благодаря вам это в школе и прошло. Я услышала вас. То, что вы говорили о зверях, о растениях, о человеке… мы все вместе, один — часть другого. Услышала, но тогда, конечно, ничего не понимала. Поняла только сейчас. То, что вы говорили, и то, что вы — высоко…

— Сколько тебе лет? — прервала её мама.

— Почти восемнадцать.

— Я бы дала тебе сто, ты мудра, как старый, долго живший человек.

— Просто я раннего развития. Я люблю вас, Мария Евсеевна, я очень люблю вас. Я не знаю, выйду я замуж за Климушку или нет, но перестану мучиться: как это я — на вашем месте — с ним…

— Ты — на своём месте. И я благословляю тебя!

Мама всё ещё держит трубку, когда в ней уже давно гудки.

Здесь, в коридоре, под грохот гудков, я отдаю ей аккуратным почерком написанные письма с разговорами Ангелины Сысоевны и Валентины, пересказываю «отчёты» Ангелины Сысоевны по телефону. Она слушает и читает, я сквозь заросли её утренних непричёсанных волос пытаюсь поймать всполохи сожаления. Но завеса вьющейся кудели плотна.

— Ты только не мучайся, — прошу я.

— Такая мудрая женщина… Совсем ещё ребёнок. Ты только подумай, именно мудрая. Почему ты не дала мне их раньше? Чего ты боишься? Я спокойна, видишь? Не думаешь же ты, что я собака на сене. У меня — моя жизнь, с тобой вместе. Нам ведь хорошо вместе, правда? Что с тобой? Ты переволновалась за меня. Не из-за этого же прекрасного звонка? Ну же, пожалуйста, сдвинься с места. — Мама кладёт письма на тумбочку, связывает волосы сзади, берёт меня за руку, ведёт на кухню. — Я понимаю, ты очень устала. С этими экзаменами… Хочешь, я возьму сегодня отгул и мы проведём день вместе?

— Нет!

— Ты пугаешь меня. Почему нет? Не каторжная же я, правда? Фактически вспахала участок, сейчас делаю кабинет. Достаю наглядные пособия, выбиваю проектор, необходимые слайды… ношусь по городу. Я тоже устала. Поедем к морю?

— Не сегодня.

— А что у тебя сегодня?

— Формальности, мелочи, библиотека… и буду спать весь день.

— Так «спать» или делать дела? Почему ты дрожишь? Не заболела ли ты? Неужели реакция после экзаменов? Или ты по какой-то причине не спала ночь?

— Не спала ночь.

— Ты что, всерьёз думаешь о том, чтобы ехать жить к Леониде и помогать людям? Но ведь это безумие — заживо похоронить себя. Непомерная жертва. — Свистит чайник, мама передёргивает плечами. Ей тоже холодно? — Но ведь ты… не всерьёз? Но ведь мы с тобой вместе?! Разве тебе плохо жить со мной? — Мама слышит наконец чайник, выключает. — Пожалуйста, выбрось эту идею из головы.

Я говорю «хорошо», и мама начинает собираться на работу.

Мама, не уходи. Мама, возьми Дениса и пусть у нас с ним ничего сегодня не будет. Я не хочу близости с Денисом.

Он был близок с моей мамой. Я не хочу. Что-то есть кощунственное в этом. И вообще я не хочу быть с ним близкой. Не только из-за мамы. Между нами — гора снега. Протянешь руку — по локоть утопишь её в снегу. По грудь — снег. Снег не рассыпается, не тает, он скатался в комки, и комки заледеневают, едва коснувшись груди.

Снегопад в Посёлке был в Люшин день. Я шла за отцом по снегу, и снег, коснувшись лица, замерзал коркой. Пока я дошла до Люши, я — звенела. И, когда упала, отброшенная отцом, не рассыпалась на мелкие осколки, а заледенела вместе с землёй, стала частью жёсткой корки, прихватившей землю.

— В последний раз спрашиваю, может, возьму отгул?

— Послезавтра, мама. Мне нужны эти два дня.

Денис пришёл в ту минуту, как мама села в автобус на нашей остановке.

— Я видел её! Понимаешь?!

Он застыл в коридоре глупым торшером. Стосвечовая лампа не осветит так ярко пыль в углах, письма Ангелины, толкотню туфель, тапок и босоножек Под вешалкой.

Мамины тапки — золотистого цвета. Я подарила их маме уже здесь, в первые дни. Заразилась от Ангелины Сысоевны — солнцем. Сейчас они отсвечивают стосвечовый накал Денисова лица.

— Я пришёл к тебе, я решил, это не будет обман. Я всегда тебя тоже любил, я с тобой был вместе больше, чем с кем бы то ни было в жизни. Ты — часть меня, родной человек. Пожалуйста…

— Уходи! — тушу я нелепый торшер. — Ты придёшь потом, к маме, спать с тобой я не хочу.

Тапки потухли. И я ухожу из коридора в кухню-столовую.

Обман — не в том, что я не имею права вторгнуться в отношения моей мамы с Денисом и родить ребёнка, которого я так хотела родить от Дениса, а — перед самой собой. Я, именно я, не могу воровать. Это — чужое, не моё. Я, именно я, не хочу ничьего одолжения. Дело не в этом. Дело — в том, что я не в состоянии своими силами справиться с сугробом, съевшим пространство между нами — снегу навалило столько, что ни руками не разгрести, чтобы прорыть ход друг к другу; ни дыханием не растопить.

— Ты помнишь, как мы потерялись в лесу? И Бег нас вывел? Я сказал ему: «Бег, домой». Помнишь? Он фыркнул, встряхнулся и — пошёл своим скоком. Ты совсем не испугалась, что мы потерялись и что — сумерки.

Верхушка сугроба сморщилась, стала пористой, но при этом затвердела коркой.

— Пожалуйста, прошу тебя, уходи. Я передумала. Я не хочу Прости меня, пожалуйста.

— Я сегодня ночевал у Виктора. Ты знаешь, что он женится? Вероника весь вечер читала нам с ним из книги «Основы миропонимания новой эпохи». Кое-что запомнил. «Господь не занимается слежкой за тем, кто что делает, но мудрый космический закон отмечает каждый человеческий поступок, каждое его слово, каждую его мысль в соответствующих мирах причин, которые неизменно и неизбежно приведут в тех же мирах к соответствующим следствиям, которые вернутся к человеку либо в виде наказания и страдания, либо в виде счастья и радости». «Закон причин и следствий осуществляет высшую справедливость». «Человек сам творит свою карму. Всегда. Занимаемся умственным трудом — мы творим карму, обрабатываем свой сад — творим карму, занимаемся торговлей — творим карму, предаёмся удовольствиям — творим карму, предаёмся лени, ничего не делаем — творим карму. Творим карму хорошую или плохую в зависимости от того, что делаем».

— Пожалуйста, Денис, уходи. Я не понимаю ни слова.

И тогда Денис закричал:

— Если ты думаешь, что мне не больно видеть тебя такой, то ошибаешься. Мне больно. Ты не только дочь Марии Евсеевны, это, конечно, тоже, но ты — просто ты. Понимаешь? У нас с тобой целая общая жизнь. История. Ну-ка, назови мне моих друзей. Ты да Витька. Всё, слышишь?! — Он застучал себе в грудь. — Подумала обо мне? У меня всё погибает. Вспомни моих зверей. Думаешь, легко пережить такое? Ты уходишь от меня. Почему? Почему ты уходишь от меня? Потому, что я люблю твою мать? Но ты есть ты. Ты — часть меня, понимаешь? Я не хочу, я не могу жить без тебя. Я хочу быть с тобой всю жизнь. Я думал. Я понял. Ребёнок — это цемент. Это на всю жизнь. На всю жизнь мы с тобой останемся родными людьми.

— Я не хочу.

— Чего «не хочу»? Чтобы мы остались друзьями на всю жизнь?

— Я не хочу с тобой… я не хочу от тебя ребёнка.

— Ты лжёшь! Если ты любишь меня, ты хочешь от меня ребёнка. Если ты придумала, что любишь, тогда…

— Я придумала. А теперь уходи. Мы всё выяснили.

Но Денис налил себе чаю, сел к столу.