Ранняя осень. Очень тепло, по обыкновению идёт дождь. Дождь стучит по рельсам, птицы прибились к проводам, молчат.

Не успеваю войти в дом, отец подходит ко мне.

— Где ты так долго была? Ты сделала уроки? — спрашивает строго. — Покажи, как ты решила задачу. Сначала переоденься.

Цветы, тихая музыка, мамина улыбка, еда на столе…

С меня течёт вода. Я не чувствую этого. Я не хочу решать задачи, зову дробь дождя. Пусть расступится потолок, пусть дождь застучит в комнате или хлынет в окна, тогда папа не станет заставлять меня заниматься, а будет чинить потолок. Но потолок незыблем, а окна закупорены наглухо — отец не любит чистого воздуха.

У мамы — астма, ей всегда душно. Часто мама задыхается. Порой ночью с постели бежит на улицу. Она молчит, но я слышу её крик: «Воздуха!»

Отец продолжает спать, когда мама ночью бежит на улицу — вздохнуть.

«Папа знает», как жить маме, как жить мне.

Девчонки, влюблённые в моего отца, провожают его после окончания школьного дня до дома, как артиста. И Люша тоже идёт следом, только позади всех.

Все останавливаются у крыльца, и я смотрю через окно, что выходит на крыльцо, как отец раздаривает улыбки девчонкам, как покровительственно что-то говорит им. Люша не отрываясь смотрит на него.

Дождь льёт — Люша стоит перед окном, когда все остальные расходятся по домам. Под дождём рыжина тухнет. Платье облепило её тощее тело. Хоть плащ ей тащи!

Если увидеть отца её глазами… Тогда нужно сильно задрать голову и — жмуриться. От его улыбки. От его взгляда.

Я не задираю голову, моё поле обзора — тусклая пуговица полосатой рубашки, почему-то все его рубашки полосаты, и тусклая пуговица пиджака. Рубашка всегда чистая и пахнет ветром — мама сушит бельё во дворе. По полоскам можно взобраться вверх, до воротника. Воротник — жёсткий. Символ неприступности.

— Мы тебя ждём с обедом, переоденься и — за стол, — говорит отец.

В то субботнее утро отец не поднял меня с постели, как всегда, в семь часов, не погнал заниматься.

Не открывая глаз, чувствую — уже далеко не семь. Яркое весеннее солнце нагрело окно и забросило лучи в мою комнату. Они ещё не подобрались к кровати, но в комнате ощущается их присутствие. Сегодня — солнце, не дождь!

…Вода. Много воды. Цвет — оранжевый, и светло-зелёный, и голубой. Я на дне с Шушу. Растения, как и на земле, только причудливее, движутся, дышат, словно живые существа. Мохнатая лапа, щупальце. Я не знаю, где я: над водой или в воде. Щиплет глаза, щиплет губы — так бывает, когда попало мыло.

Я ведь уже проснулась. Или ещё сплю?

Открываю глаза. Лучи — стрелами по полу.

Отца, похоже, дома нет.

Щекочет нос запах стирального порошка.

Какая связь между сном и тем, что мама стирает, отца нет дома и сегодня — солнце? Под солнцем рельсы блестят.

Я свободна от задач, и я хочу посидеть на своей насыпи.

Даже если отец именно сейчас возвращается домой и увидит меня, я успею улизнуть. Бесшумно выскальзываю из дома. Пять метров до угла улицы, ещё пять метров до дуба, и я — в безопасности. Главное — не оглянуться.

Путь к насыпи — через овраг. На кромке оврага — дуб. Поздороваюсь с ним и — по откосу вниз. Подбежала к оврагу. Резко остановилась, ухватившись за ветку дуба.

На дне оврага, неглубокого, — лапы, щупальца, причудливые фигуры, крупные колючки — шевелятся под ветром. Как во сне. Воды нет, но передо мной — дно. Оранжевое, светло-зелёное и каменное. Когда-то тут была вода? Может быть, именно наш Посёлок был дном океана?

Пытаюсь понять, почему мне приснился океан, что значит мой сон и почему раньше я не видела причудливых фигур, щупалец на дне нашего оврага.

Начинаю спускаться. Ступаю осторожно: что, если растения — воинственны, вцепятся в меня?

Нет же, не дно. Не из сна. Это стебли и колючки прошлого года, они пыльны и жёстки, мало подвижны, ещё не успели пойти в рост, и рядом с молодой хрупкой травой и первыми цветами кажутся агрессивными. Почему показались лапами, щупальцами? Часто мои глаза видят не реальное, а то, что им хочется видеть.

Сейчас дно оврага со всех сторон окантовано пушистыми светло-зелёными кустами. С меня ростом.

За одним из кустов — мужчина укрыл своим телом женщину, от неё лишь рыжая копна волос.

Полосатая рубашка, приспущенные брюки и — голый зад… движется…

Ноги подогнулись, уселась прямо в колючки и в острые стебли.

Стрекочет, посвистывает, попискивает овраг, заглушает сопение и сбившееся дыхание мужчины.

Всё-таки вырвала свой зад из колючек и стеблей. Одну ногу оттащу с трудом от земли, другую — едва пячусь, ощущая тяжесть кровоточащего зада.

Сейчас увидит меня!

Допятилась до тропы, по которой — вверх, уцепилась за жёсткий стебель незнакомого растения, повисла на нём.

Голос настиг, когда была уже наверху:

— Полина?!

Не оглянулась. Перевалила через кромку оврага, уткнулась лицом в траву.

Женщина — Люша. С тринадцати лет ходит за отцом по пятам. Сейчас ей семнадцать. На год больше, чем мне.

Голый зад отца… — только его и вижу.

Всё-таки встаю и бреду к своей насыпи. Разом рухнуло в овраг моё прошлое — в голосе отца: «Человек должен служить Богу», «Молись, Поля», «Кайся в своих грехах», «Нельзя носить на себе грехи, кайся».

«Кайся», — барабанит по голове дождём голос отца.

Нет дождя.

Не успела вползти на свою насыпь, услышала стук колёс.

Поезд?! Сейчас, утром? Никогда в это время не бываю на насыпи. Мой поезд — тот, что останавливается в четыре дня, один за сутки. И он идёт на юг!

«Кайся!» — пало в стук.

Я вскочила так быстро, что потеряла равновесие, осела на землю, тут же поднялась.

Поезд — проходящий. Прямо сейчас кинуться перед ним на рельсы. Или пусть заберёт меня отсюда, или пусть задавит.

Скатилась с насыпи. И — отшатнулась.

Морда поезда скалится, бьёт жаром, от неё лучи веером, прожарят раньше, чем поезд остановится.

Проскочил, отшвырнув меня к насыпи горячим тугим воздухом. Распятая воздухом, с раскинутыми руками, прибита к насыпи.

Жадно хватаю ртом воздух, пахнущий чужой жизнью.

«Молись», «Кайся в грехах».

За кого «молись»?

В чём «кайся»?

Может быть, мои грехи — это то, что у меня нет друзей и учителей я не люблю.

Одну учительницу любила. Шушу.

— Закройте глаза, ребятки, сегодня мы погружаемся на дно океана. Снизу, со дна, вода в солнечный день — голубая.

— Из океана, из воды началась жизнь, — голос Шушу.

Я ещё не человек, я — простейшее, амёба, я ещё одна клетка, не слившаяся с другой, тихо лежу на дне океана. Я порождена водой. Миллионы лет у меня в запасе — долго мне превращаться в человека.

Хотя теперь неясно, зачем превращаться в человека — всю жизнь так и сидеть на насыпи и жадно глотать горячий воздух летящих мимо поездов?!

Шушу умерла. Разрыв сердца.

Что разорвало её сердце? Просто так ничего не бывает. Нужно много тусклых пуговиц, торчащих среди полосок, много «кайся» и «молись», чтобы оно взяло и разорвалось.

Она умерла молодая.

Ветер гонит её голос мимо меня, никак не зацепиться за него. «Шу-шу», «шу-шу».

Сегодня мне приснился Шушин океан. Может, Шушу послала его в мой сон, чтобы что-то сказать, от чего-то предостеречь.

— Ты чего, балдеешь тут?

Я вздрагиваю от неожиданности. И даже вскакиваю.

Пыж? Что он тут делает?

Пыж вовсе не Пыж, а Виктор. Пыж он потому, что пыжится. Его отец Виктор Викторович — самый богатый человек в нашем Посёлке. Он снабжает все окрестные посёлки и города колбасой.

Пыж любит сласти. Всегда у него в кармане сникерсы и другие иностранные конфеты и печенья. Он всегда жуёт: и на переменах, и на уроках.

Сейчас Пыж стоит передо мной, засунув руки в карманы штанов. Странно, что не жуёт.