Этому нас учили на психологии. Ограничений не существует. Рамки ставим мы, общество, мораль, да много чего... Абсурдно делить людей на хороших и плохих. «Человек не может быть гетеро-, би- или гомосексуален. Он либо сексуален, либо нет». Так говорила Мадонна, ярая защитница гей-общества, и я на все сто с ней согласна. А всё, что мы увидели в тот день: сотню несчастных геев и кучку натуралов, пришедших их поддержать, сгибавшихся под гневом и ударами нетерпимых моралистов, под криками «Сдохните!» от богобоязненных христиан с плакатами и святой водой. Какие-то ненормальная старуха выплеснула бутылку воды Юле в лицо, а я похолодела, думая, что это – кислота... И я уже сомневалась, что хочу причислять себя к русским, к христианам. Журналисты, демонстранты, милиция, которая, вместо того, чтобы защищать несчастных, помогала их избивать или стояла равнодушно, множество «верующих»... В общем, мы еле убрались оттуда, запихнув в свой «Мерс» Митрофанова и еще пару приехавших на парад иностранцев. Посещать подобные мероприятия с того момента мы зареклись...

Ладно, чёрт со всем этим, ведь все незримо, но медленно, рушилось. Я не знаю, догадывался ли кто-нибудь об этом, ведь о таком предпочитают молчать. Обстановка в команде Тату становилась всё напряженней, безразличней, всё пессимистичней. Начали вспыхивать опасные ссоры между Юлей и Борисом, возникавшие совершенно на пустом месте, эдакое самобичевание, основной темой которого был наш новый альбом, его содержимое, синглы. Всё это настолько обостряло обстановку, что я с трудом сдерживалась, чтобы не встать, закрыть уши руками, крепко зажмуриться и выйти вон. Я ненавидела все это, терпеть не могла, поэтому глубокими одинокими ночами, мучаясь от бессонницы, тихо плакала от безысходности. Я обычный человек. Моё сердце бьется тем, что я вижу перед собой, а не тем, что от меня требует весь мир. И когда вновь и вновь, изо дня в день, солнце всходило над серой Москвой, я разлепляла бессонные, заплаканные глаза и думала над тем, что все рушится, и этому не остановиться... Я слышала какие-то намекающие короткие гудки в голове, будто предупреждающие – наше время пришло. Пришло время уйти.

Я вспоминала всё то, что мы уже пережили. Сколько было лжи, сколько пошлости, разврата, от которого меня до сих пор тошнит! Неужели так и должно было быть? И закончиться именно так? Люди лгут не для того, чтобы с чем-то бороться, а для того, чтобы к чему-то стремиться. В мире без лжи не бывает перемен... Да, мы врали всем, но не себе. Мы жили в том выдуманном мире по-настоящему. Пусть паршиво, но жили! Просто жили, как могли, и у каждого из нас останется память. Память о том, что было. И, как бы отвратительно там ни было, – это были наши жизни. Почему всё рушится? Почему? Я не могу понять, не могу объяснить себе. Неужели мы это заслужили? Я не могу ни с кем этим поделиться, я не могу понять, должны ли мы уйти? Даже если кажется, что в жизни ничего не меняется, она все равно течет, и всё постепенно проходит. Так же незримо, как сменяются времена года, меняются и наши чувства. И моя душа рвется на части, не имея ни малейшего шанса обрести покой. Да и что есть душа? Увидишь ли её, вскрыв грудную клетку? Если раскроишь череп? Будет ли она там, внутри? Или душа – это всего лишь метафора? Почему всё в мире такое сложное? Неужели нельзя жить проще, понятнее, счастливее? Но реальность жестока, а жизнь – не компьютерная игра. Нельзя сохраниться и переиграть её заново...

Одиночество ранит куда сильнее, чем физическая боль. Так почему я здесь совсем одна? Брожу по комнате туда-сюда, не могу найти себе места? За окном начался ливень, раскаты грома время от времени пугали меня, а в комнате резко потемнело. Пощелкав выключателем, я пришла к неутешительному выводу: вырубили свет. Хотя даже в этом я нашла свои плюсы – наконец-таки нашелся повод растопить камин и воспользоваться ароматическими свечами, которые уже который год без надобности валяются в шкафу. Я обставила пахучими ими все вокруг, чтобы хоть как-то создать видимость уюта, камин тоже разгорелся, и теперь к шуму дождя за окном и раскатам грома присоединилось потрескивание дощечек и щепок. Только одно не давало покоя – почему я здесь одна? Сижу, думая, чем себя занять, думая, почему всё так изменилось? Ведь всего несколько лет назад у нас не были ни одной свободной минутки подумать, как всё вокруг быстро меняется, подумать о том, что у нас не было детства. Ноги сами привели туда, где лежало всё некогда запретное. Руки сами схватили старый альбом с фотографиями, который годы собирала мама, а некоторые фото добавила я. И я несмело открыла первую страницу, готовая удерживать слезы, которые обязательно заблестели бы в глазах. То, чего я действительно боюсь – так это исчезновения из памяти некогда близких и дорогих людей. Да... Люди приходят и уходят, а совместные фото остаются в альбомах на долгую память, если ты, конечно, сможешь хоть что-то забыть. Там, где жила моя надежда и вера в светлое будущее, не осталось ничего. Почему всё настолько обречено? Почему я думаю, что все обречено, ведь ничего, практически, не изменилось? Практически...

Сижу, разглядывая фотографии почти шестилетней давности. Вглядываюсь долго, упорно, стараясь не упустить ни малейшей детали. Хочу, чтобы они крепко засели в моей памяти и навсегда остались со мной. Вот фотка, кажется, 2001 года. Мы с Юлькой совсем крошки, такие маленькие, но желающие выглядеть уверенными, многое понимающими в жизни. Но разве мы могли тогда что-то понимать? Тогда, не ступив дерзко и уверенно в новый, взрослый, мир, не завоевав его? Внизу подпись: Кремль, «Бабий бунт». Ах да, одно из многочисленных поставленных выступлений. Как же мы волновались тогда, вы и представить не можете! Каждый поворот, каждый взгляд, каждое движение четко репетировались. Одно неверное движение уже считалось почти провалом.

Я до сих пор хорошо помню, как звучали тогда наши голоса: чистые, высокие и звонкие, еще цепляющие без малейшего сопротивления. Иногда они раздавались поверх фонограммы, ведь нам хотелось по-настоящему петь, зажигать. В перерывах между песнями и словами мы с Волковой орали, бегали, носились туда-сюда, провоцировали зрителей, две юные, полные подростковой энергии и гиперсексуальности, девчонки.

А вот это фото сделано в 2002-м. Тогда у нас их было полно – популярность бешено набирала обороты. Идея проста: раздеваетесь до трусов, залезаете в ванную. «Ха! Будто мы постоянно вместе моемся?» – Истерически ржала тогда Волкова, ловко стягивая с себя майку. Разговоров типа «хочу-не хочу» не возникало: Ваня был для нас таким огромным авторитетом, что все его идеи схватывались на лету и воплощались, ведь он, наш сумасшедший гений Ваня, знал, что нужно нам, что нужно извращенному миру. Поджав колени, мы неохотно позировали на камеру, устав от улыбок и объектив. Пены в тот раз добавили только для видимости, «якобы она есть», но это никого уже не смутило, разве что самую малость. Та фотография, которая в альбоме была самой умиротворенной и настоящей из всех других: мы сидели, прижав колени к подбородку и обведя их руками, моя рыжеватая голова покоилась у Юльки на плече, взгляды устремлены куда-то в сторону. И она, как всегда, смугленькая, темная, а я – кремово-белая, на плечах, как и на лице, раскинулись веснушки, непослушные рыжие волосы чуть сбились на лицо. И наши черты лица ещё такие детские, невинные, что я невольно улыбаюсь, разглядывая нас. Побитая коленка Юльки сильно бросается в глаза. Она всегда умудрялась где-то грохнуться, поэтому разбитые локти и колени не были редкостью. Как маленькие дети постоянно подают, так и падала Юля, всегда шустрая и неуклюжая. Но я любила ее такой...

Еще одна фотография, тоже с фотосессии, она особенно нравится моей маме. Фото сделано в поддержку первого англоязычного альбома в Лос-Анджелесе, и на ней мы с Юлькой в «символах Тату»: тяжелых ботинках, юбочках, блузочках, галстучках, но такие живые. Это главное. А потом идут фотографии с концертов во времена первого тура по СНГ. Их я просматриваю наспех, стараясь не зацикливаться. Зачем? Всё тогда было сверхнаиграно, даже вспоминать не хочется.