«She loves me. She loves me not”, – пою я будто в подтверждение своим мыслям, но она лишь улыбается мне, не зная о моих потаенных мечтаниях. И вряд ли узнает теперь. Стараясь хранить все внутри себя, я разрываю себя, убиваю потихоньку, но что уж тут поделаешь? Она не дает мне времени переживать, поэтому снова подлетает ко мне и спасает, оберегает, чтобы совсем не сойти с ума, а это так легко. Взять и сойти с ума, даже если ты абсолютно нормален. Был. До этого. До нее. Но это досадное недоразумение легко перемахнуть. Зачем она спасает меня? Я хочу быть больной! «She loves me!!!», – поет моя девочка, стоя вплотную ко мне, не давай возможности вырваться, передумать. Я люблю ее. И все так просто.

И все так сложно.

«Что означает sacrifice? Знаете?», «Дааа!!!», «Это такое… серьезное слово, достаточно с глубоким смыслом. Жертва… У каждого в жизни своя жертва, сегодня мы жертвы Еревана!». А я твоя жертва, почти всю свою жизнь, – грустно добавляю я, уже про себя. Зачем ей об этом знать? Чтобы потешить свое самолюбие? Чтобы снисходительно погладить меня по волосам? Хотя ее снисходительно нужна мне куда больше, чем моя ей. Моей девочке ничего и никогда не нужна. Она не может одна – это да, но ниьчья снисходительность ей не нужна, даже моя. Она плавно водит по моей талии рукой, успокаивая мои мысли, будто знает о них. Но нет, только догадывается. Она может узнать о моих мыслях, только прочитав десятки дневников. Хотя вряд ли у меня найдутся для этого силы. И снова этот проигрыш, трешевый даже какой-то. Юлька по слогам разбивает это опасное слово «секрифайс», спускаясь в зал к фанатам, я же, подобно смиренной овце, остаюсь на сцене, мне только и остается – дожидаться ее. И еще один проигрыш, теперь без слов, Свен! Свен, он сведет меня с ума, неужели так можно играть на фортепиано? Неудели можно играть так все чертовы проигрыши? Чтобы мороз по коже пробегал? Чтобы она останавливалась от меня в считанных сантиметрах, чтобы дышала в мои губы, чтобы смотрела в мои глаза и тонула там. Так же можно сойти с ума…

«Можно Вас пригласить на медленный танец, девушка?» – слышу я справа от себя, это все Волкова.

Умиротворенная, притихшая, моя… Повернув в ее сторону голову, я еле заметно улыбнулась. Зачем ей ответ? Она ведь знает.

И она подходит ко мне, обняв за талию, прижавшись своим смугленьким телом к моему – белоснежному, одна ее рука улеглась мне на плечо, другая на талию, моя рука кокетливо лежала на ее бедре, боясь сделать что-то не так. Ведь мне проще было разочароваться в себе, чем в ней, чем в том, что я сделаю что-то не так. Это даже пугало меня. Я начала петь, не размыкая наших объятий, но если это не сделала я, то сделала она. Правда успев ухватить меня за руку, чтобы напомнить о том – что она рядом. Пусть будет так, раз ей хочется. Я все же поворачиваюсь к ней, скользя по ее силуэту самым нежным и искренним взглядом, понимая все больше и очевидней, как сильна моя привязка к ней. Она подходит ко мне, сталкиваясь прожженными взглядами, снова берет за руку, перед тем, как начинается проигрыш. Снова проигрыш, один из любимых. «I never needed a friend like I do now», – допеваем мы, и в мгновение оказывается перед друг другом, обезвреженные, искренние. Я облизываю пересохшие губы и ловко вползаю в ее объятия, становясь к ней так близко, что едва мне не сносит крышу от романтики и сентиментальности всего происходящего. Она подтягивает меня к себе близко-близко, разрешая быть с ней одним целым, и пока мы танцуем, она закрывает нас своей маленькой курточкой. Я смеюсь, все время она со своими выходками, все время провоцирует. Но ничего не происходит, кроме того, как она смеется мне в ответ. Моя рука плавно и незаметно перешла на ее ягодицы, и я легонько потрогала ее за попу, игриво смотря в глаза. Через несколько мгновений нам пришлось разойтись, начав петь новый куплет. Правда в конце песни наступил еще один лирический момент, который не мог меня не радовать. Он был почти в самом конце. Она подошла ко мне с противоположного края сцены, и когда заиграла финальная музыка, я крепко обняла ее, старясь как можно незаметней поцеловать в висок, обняла ее крепко руками, стал так близко, что хотелось поцеловать. Она запустила свои руки в задние карманы моих джинс, уткнувшись в плечо. «Такое все романтичное…», – говорит Волкова, едва закончилось песня. И я улыбаюсь ей.

Я смеюсь, как ненормальная. Начинается песня «Show me love», тогда Юля предлагает мне спуститься в толпу фанатов. «Теперь ваше время показать нам вашу любовь!», – говорит она, ведя меня за руку вниз. Она спускалась по лестнице первая, подавая мне руку. Но самым смешным было то, когда она спускалась, к ней подбежал охранник, подавший ей руку. Так Волкова, на то она и Волкова, со своими фокусами, демонстративно не обратила на этот жест никакого внимания и прошла мимо до самого низа. Я едва сдерживала приступ истерики. Хотя потом стало не очень смешно – вокруг столько сумасшедших глаз, аж мурашки по шее. После проигрыша, подходя ближе к краю сцены, она все-таки уцепилась за мой локоть, и скользнув ниже, переплела свои пальчики с моими, скрепив их в замок.

Наступило снова время лирики, на этот раз «Полчаса». Моя девочка сразу же села на стул, оставив меня в одиночестве и к тому же – СТОЯ! Пока мы пели, я ходила кругами вокруг нее, а она провожала меня взглядами, которые кричали остановиться. Но я не останавливалась. С легкой улыбкой на лице, она провожала меня взглядом, растерянная, милая, та, к которой хотелось прижаться и защищать ее. «Не моя карусель и мечта не моя», – он всей души, подходя к ней, сажусь перед ней на коленки, заглядывая в ее личико, улыбающееся, искреннее, настоящее. Ее рука мягко касается моей макушки, и теперь в ее прикосновении нет ничего властного, надменного, только щемящая нежность. Я люблю тебя, Юлёк.

- Мы поговорим об этом позже! – Я только слышу его строгий голос, Борис как обычно во время, я даже не вижу его.

Мои глаза закрыты. И едва я открываю их, я вижу лишь Юльку – раскрасневшуюся, глаза блаженные, губы припухшие, все растрепанная, взгляд дикий, возбужденный. Бог ты мой, не хочу видеть даже себя в зеркале. Страшно представить, что там за картина. Волкова только орет вслед ему матом, громко, демонстративно, инстинктивно отпрянув от меня.

- Мудак, гребаный! Дай нам самим разобраться! Бл*ть, приперся! Сука-а-а! – Вопит она, пребывая просто в бешенстве.

А еще пять минут назад все было хорошо. Она подошла ко мне и молча уткнулась в мое плечо, освободив от лямки которое, поцеловала. Затем она перешла к ключицам, шее, подбородку, она целовала мои щеки, и я ощущала себя самым счастливым человеком на земле. Неужели это преступление? С каких пор? Неужто с тех самых, когда она нашла мои губы своими губами? Они распахнуты, бесстыже, свои, родные, целуют друг друга, не думаю ни о чем, а тем более о том, что может войти этот придурок. Какого хера? «Поговорим позже!», – крутится в моей голове, крутится на моих губах, которые еще помнят ее прикосновения. Я молчу, а она лишь сердито, нет просто в бешенстве, орет что-то на Ренского. И я полностью поддерживаю ее. Мы не сделали ничего криминального! Ничего! Мы просто хотим быть счастливыми!!! Почему это так плохо?! Почему мы не имеет право на счастье, почему мы не можем быть вместе? Кто навязал всем эту чушь? А не мы ли несколько лет назад опровергали границы и рамки, не мы ли делали тоже самое – целовались, только на сцене, грязно, неправдоподобно, не чувствуя ничего. Так какая теперь к черту разница? Что изменится от того, что она поцелует меня? Что изменится от того, что я поцелую ее?

Изменилось правда. Мы влюбились. Надо же, какими идиотками надо было быть, чтобы влюбиться друг в друга. До сих пор понять не могу. КАК такое могло произойти?

Наш разговор с Ренским все же состоялся. Я могла предположить себе все что угодно, но только не это! Не это! Все сошли с ума!!!

Опять приехали в какое-то кафе, в котором почти никого не было. В такое то время? Заказали по салату и чаю, стали ждать. Чего? Сами не понимали, но все молчали. Боря выглядел, как обычно, странным и отстраненным от жизни. Будто не он позвал нас сюда, будто не он хотел начать нести чушь, будто не он… Но все дело было как раз в нем! Сукин сын! И впервые за долгое время мне стало по-настоящему страшно. Он стало зевнул и тогда будто ожил, кидая взгляды то с меня на Юлю, то с Юли на меня. Мы с ней сидели на безопасном расстоянии друг от друга, даже не пересматриваясь, даже не держа руки друг друга, но он будто что-то улавливал между нами. Ток! Ток это, Боря! Хотелось мне сказать ему, но я промолчала. Покористой овце лучше молчать, ей можно проклинать про себя, но чтобы сказать в слух – не дай Бог! Свернут шею, надломят лапки и вспоминай, как звали!