— А вам сколько дали?

— Одиннадцать…

Дока Харитоновна замолчала, на лице её появилось безучастное выражение, которое она сохраняла до самого лагеря.

Даже если путь кажется бесконечным, однажды поезд остановится.

«Вылазьте, приехали!», — обдало ледяным воздухом.

Выбираться наружу никто не спешил, так, лениво вываливались. Вагон был последним связующим звеном со свободной, а впереди — клочок неволи, огороженный досками и колючей проволокой, окружённый восемью вышками, на которых не дремлют конвойные. А чтобы точно никто не удрал, для верности под колючей преградой к свободе пропустили электрический провод.

По ту сторону смертельно опасного забора — бараки. В отдельном бараке — столовая с кухней, где главенствует хлеборезка, дозирующая в граммах жизнь. В другом бараке — культурно-воспитательная часть и там же мастерская по починке обуви. Из всей этой барачной архитектуры выделялось только деревянное здание, в котором несвобода сжималась до ста метров, — БУР.

Сотни новоприбывших подтянулись к бараку, в одной части которого выдавали посылки осуждённым, а другую занимал склад. Завсклада с опухшими глазами методично выдавал в каждые руки по комплекту зимней униформы, состоявшей из ватных брюк, ватной телогрейки, галош с носками и шапки-ушанки без звёзд, но не составляло труда догадаться: добро перешло на зону от демобилизованных солдат.

— А нет у вас калош поменьше? — робко спросила немолодая уже, хрупкая, почти прозрачная женщина с удивительно маленьким размером ноги.

Завсклада невольно посмотрел вниз:

— Балерина что ли? — оценил взглядом-рентгеном.

— Балерина.

— Нет у нас поменьше, здесь тюрьма, а не балет.

Всё же, кряхтя, выбрал калоши на пару размеров поменьше:

— На вот. С носком будет в самый раз.

Носки были стёганные, набитые ватой, мороз в таких не страшен.

По пути в барак балерина продолжала враждебно смотреть на калоши, будто они и только они были виноваты во всех её бедах. Переводила взгляд на кожаные полусапожки на низком каблучке, с которыми вот-вот неминуемо придётся расстаться, и сокрушенно вздыхала.

— Всё равно, что с жизнью прощаешься, — уловила ход её мыслей, усмехнулась шагавшая рядом в солдатских сапогах и военной шапке. — Походила б всю войну в солдатских, не убивалась бы так из-за каблучков.

— А ты, значит, всю войну прошла? — отвлеклась от своих ног балерина.

— Пролетала, — лётчица плотно сжала и без того слишком суровые губы, отчего её резкие линии скул и выдававшегося вперёд подбородка стали ещё отчётливее. &nb&sp; Балерина ни о чём больше не спрашивала. С лётчицей они были земля и небо. Одна — бесстрашный воин, другая — хранительница красоты и земной силы, поступающей токами в ту самую высоту из неведомых глубин по её точёному телу, устремленному в танце ввысь.

Инстинкт красоты для неё был сродни инстинкту самосохранения. Не будет красоты — и остановится жизнь, и не будет в ней никакого порядка. И разве не нелепица надевать на ноги с высоким изгибом и тонкой щиколоткой безобразные, как лодки, калоши с ватными носками? Нет, невозможно.

Всё сон, и особенно этот барак, куда их привели, в котором из мебели кроме мест для сна только стол в свободном углу…

Балерина очнулась от своих мыслей, размеренных и печальных, как раскачивание маятника: происходило что-то немыслимое, в их женский барак ворвались мужчины. Мужчин было много, человек десять, и все совершенно зверского вида. Настоящие бандиты.

— Здравствуйте, господа! — поздоровался один из них, с переломанным носом. — Ну что, курочить вас будем.

И почему-то лично он решил начать с балерины.

— А ну давай снимай сапоги!

— Нет, — вздрогнула она, предsp; Через пару секунд сапоги были уже у него в руках.

— А вам что, барышни, особое приглашение нужно? В театр или может на балет? — обратился к остальными фраершам.

При слове «балет» балерина снова вздрогнула.

— Давайте, давайте, всё с себя снимайте, смелее!

Как и балерине, Нине особенно жалко было расставаться с сапожками, сшитыми ещё в сорок пятом заботливым солдатом дядей Ваней. В памяти снова возникла опустевшая немецкая деревня, двенадцать весёлых хохлушек-доярок и напевная украинская песня, струящаяся, как молоко по звёздному небу над россыпями вечерней росы.

— Снимай, снимай, — подбадривал блатной, уже сжимавший лапой, поросшей густым рыжим мехом, зелёный плащик, сидевший на Нине как влитой, и предвкушал, как выменяет его на варенье и масло. Конечно, будет непросто. Но подельник — человек надёжный и осмотрительный, потому до сих пор на свободе.

— Смотри, у этой какие цацки, — грубо дернул за золотую с топазом серьгу высокий блондин без переднего зуба.

В лице её обладательницы, молодой женщины лет двадцати четырех с пушистыми ореховыми волосами и мягкой синевой глаз, ничего не изменилось.

— Ишь ты, какая краля, — зашел сзади и сбоку наглый блондин.

Перевёл в уме украшения, манто, отороченное норкой, кожаный ремешок с позолоченной пряжкой под туфли с такими же пряжками на сахар и махорку.

— В Германии что ли так прибарахлилась?

Блондин даже присвистнул, одобряя не то вкус молодой женщины, не то качество доставшейся ему одежды.

— Во Франции, — с вызовом ответила женщина.

— Ну давай, давай, фр-ранцуженка, — сплюнул сквозь дырку во рту блондин. — Давай, давай… снимай ремешочек, туфельки, пальтишко и побрякушки — серёжки, колечки и браслетик не забудь. И платье, платье…

Женщина сняла платье, серёжки и с презрением во взгляде и плотно сжатых губах бросила их блатному. Следом полетели кольца, браслет и ремешок.

— И туфельки, туфельки… — алчно посмотрел на обувь блондин.

— Туфли не сниму, — решительно заявила женщина, и что-то почти звериное проснулось в её лице, что заставило блатного сделать шаг назад.

— Отстань от неё, Финн. Тут еще много куколок, — заступился за упрямицу рыжий. — Оставь туфли Француженке. Будет ходить в них на лесоповал.

Эта мысль рассмешила обоих блатных.

Они уже забыли об упрямице, которая смотрела на них обиженным и рассерженным мутно-синим взглядом, и остановились перед следующей жертвой.

Из украшений, кроме нательного медного креста, на ней было только простенькое золотое колечко — трофей из Германии.

— Снимай! — упал взгляд рыжего на золото.

Девушка вытянулась во весь свой небольшой рост и воинственно подбоченилась.

— У нас на Урале женщинам надевают колечки, а не снимают, — впилась прищуренными тёмно-карими глазами в блондина.

— Снимай, снимай… А вечером приходи в наш барак. Может, и верну тебе колечко, — щербато улыбнулся Финн и остановился напротив лётчицы. Шапку она держала теперь в руках, и черты её худого лица казались без головного убора ещё более мужественными из-за коротко остриженных волос.

— Снайперша что ли? — скользнул блатной взглядом по военной форме.

— Не твоё собачье дело, — процедила она сквозь зубы.

— Была бы мужиком, размозжил бы твою тупую башку, — поиграл финкой у неё перед глазами Финн. — Не поймешь что — ни мужик, ни баба — так.

Волоча награбленное, урки удалились под обиженными женскими взглядами. Пока одни сокрушались о потере, другие занимали уже места на составленных в два ряда вагонетках: двенадцать в одном и десять в другом. На каждой вагонетке могли разместиться четверо заключённых: двое на нижнем ярусе и двое на верхнем.

Наверху осталось ещё много свободных мест, поэтому всю верхнюю часть вагонетки Нина занимала одна. Через ведущий к двери проход также расположилась лётчица: «пусть другие воюют за место внизу, а я как-нибудь наверху королевой», — говорил её взгляд.

— Меня Лида зовут.

Представилась и сразу угрюмо замолчала.

Внизу черноволосая высокая красавица с золотыми фиксами, хохоча, примеряла ватные брюки.

— Ну-ка девочки, посмотрим, что за наряд нам здесь приготовили, можно ли в нём на глаза моему благоверному показаться.