Особо присматриваться даже не требовалось: худощавый, но сильный Сергей вымахал под самый потолок. Впрочем, потолки в бараке были низкие. Но парень, тем не менее, высокий, хороший и весёлый.

«Как раз моей Катюше пара», — улыбалась хозяйка квартиры, где Сергей снимал комнату.

Комната как раз-таки и была дочкина, но Катя работала где-то в другом городе, домой совсем не приезжала, только изредка писала письма, и Серёжа стал хозяйке вместо сына.

…Гармонь заиграла так рьяно, что звуки только успевали вылетать из мехов.

В такт завизжали девчонки. Нина стояла с сыном на руках в коридоре, в стороне от всеобщего веселья. На танцы она всегда приходила с Валериком, поэтому больше смотрела, как танцуют другие. Лишь иногда, когда на звуки гармони забредала любопытная пожилая уборщица, Нина перепоручала сына ей на полчаса.

Обижаться на судьбу повода, конечно же, не было. Кому — плясать до упада, кому — сына растить. Каждому своё.

Почему так яростно возликовала гармонь, стало ясно всем, кроме остановившейся на пороге девушки с задорным взглядом из-под чёлки. Она же вдруг, как ветер, подхватила Валерика на руки и стала кружить с ним в коридоре, вальсируя красиво, но не в такт. Также изящно вернула мальчонку растерявшейся матери.

— А вы что здесь одни стоите? Меня Зиной зовут.

Увлекла обоих за собой.

У Зины были светло-каштановые волосы до плеч и густая прямая непослушная челка, которая, как ни зачесывай — ни закалывай, — всё равно в глаза лезет. А глаза — широко и смело распахнутые, голубые, как море в штиль. Всё остальное в лице из-за этих голубых глаз — и прямой нос, и открытая улыбка уже не важно.

К этим глазам бы шёлковое голубое платье. Ну да Зина безразлична к женским штучкам. У комсомолки множество других, высоких целей. А разве светлое будущее, которое, может быть, уже совсем-совсем близко, не важнее, чем вскружить голову двум-трём десяткам кавалеров? Голову кавалерам Зина, конечно, кружила, но часто сама этого не замечая.

Гармонь страдала и радовалась, словно хотела сказать человеческим голосом:

«Эх, девка, оглянись, посмотри, какой парень глаз на тебя положил».

— Давай, Сережа, нашу, про целину! — по-комсомольски звонко приказала Зина гармонисту.

Песню эту пели теперь повсюду.

«Едут новосёлы по земле целинной», — затянула Зина.

«Эй ты, дорога длинная. Здравствуй, земля целинная. Скоро ль тебя увижу, свою любимую, в степном краю?» — подхватили десятки голосов.

Вбить колышек, водрузить флаг или безыскусно нацарапать перочинным ножиком «Здесь был Вася» — сакральный смысл один. Оставить след.

Не наследить, а именно оставить — так, чтоб было видно, ведь если следов оставлено уже слишком много, тогда и новые следы неотличимы.

«Эй, ты, дорога длинная. Здравствуй, земля целинная».

— Комсомолка- комсомолочка, скажи, зачем тебе новые земли? Разве плохо живётся тебе в отчем доме над рекой шириною, как море?

— Ах, молчи, зануда-лень! Не удержишь, глупый разум, не удержишь!

Танцев в бараке больше не было. Хозяйка, сдававшая Сергею квартиру, вызвала-таки дочь. Вскоре на их свадьбе кричали «Горько!», а барак остался без гармониста.

Зина стала часто приходить к Нине просто так, приносила Валерику конфеты.

Подруг у Зинаиды было много, но так чтоб закадычной — ни одной. Слишком много огня, даже страшно, как будто чуть-чуть — и сгорит, как костёр. Алый галстук как алая кровь. И других того гляди опалит.

Нина невольно восхищалась подругой. Такой бы, наверное, весёлой и полной светлый ожиданий, была и она, если б иначе сложилась судьба.

— Хочешь, секрет тебе один открою?

— Как хочешь, — не настаивала Нина, уже наперёд зная, что подруга расскажет ей это важное, сокровенное.

Зина достала из кармана простой белой блузки с комсомольской звездочкой на груди нательный медный крестик.

— А ты крещённая? — спросила она.

— Не знаю, — призналась Нина.

— Нина, а знаешь, о чём я сейчас подумала? Как жалко, что нам было так мало лет в войну. Мы смогли бы… я чувствую, я могла бы!.. мы могли бы совершить что-то такое!..

Зина замерла в каком-то возвышенном порыве, словно ей хотелось совершить что-то невозможное, то, что выше человеческих сил.

Нина покачала головой:

— Но ведь и без нас победили!

— Да! — весёлой грустью прозвенел голос Зины. — Но всё равно!.. Знать, что ты сражаешься, за родину, за Сталина! Нет! За Сталина… Я, наверное, недостаточно идейная. Или просто бесчувственная. Но ты знаешь, Нина, — шептала комсомолка сокровенное. — Помнишь тот день, когда умер Сталин?..

Нина помнила.

— Гудели заводы. Так страшно гудели… В нашу группу вошла Мария Сергеевна… преподаватель педагогики… такая торжественная и странная… «Дети, — сказала она, хотя никогда нас так не называла. — Сталин умер». И заплакала. И все заплакали. А я не могла. Понимаешь? Ни слезинки не могла из себя выжать. Я хотела разделить со всеми наше общее горе. И не могла! Не могла, понимаешь?

Нина очень хорошо понимала подругу.

— А ты знаешь, Зин, — вдруг ощутила она прилив какой-то особой доверительности к комсомолке. — Я ведь в Сталинских лагерях семь лет отмотала.

— Семь лет? — окинула комсомолка удивленным взглядом подругу. — Ой, извини… Извини! Что это я, в самом деле?

Зинаида неловко замолчала и, вздохнула.

— Нин, а я уезжаю на целину по комсомольской путевке.

— На какую целину?

— На целинную землю. Поехали со мной, — неожиданно предложила Зина.

— Как же я с тобой поеду? Ты же едешь по комсомольской путевке. Ты комсомолка, а я из заключения.

— А там всех вербуют. Наверное, и жильё дают. Что ты будешь скитаться по этим комнатам?

— У меня же ребенок.

— Там и с ребенком, и без детей — всех берут.

В распахнутую дверь заглянул вездесущий сторож дядя Витя.

— Уезжаешь что ли? — дядя Витя нервно подкрутил ус.

Тише станет улица без Зины, без её смеха и звенящего голоса.

— Уезжаю, дядь Вить, — радостным эхом отозвалась комсомолка.

— На целину, значит, едешь…

— На целину, — повторило радостное эхо Зининым голосом.

— Совсем ты себя не жалеешь, не любишь, девка, — покачал головой мужичок. Вздохнул. Что толку отговаривать? — Всё для других, для других. О женихах лучше б подумала. Вон какая красавица! Так и жизнь пройдёт…

— Так я ж комсомолка, дядь Вить! Что мне себя любить-то. Что я, петушок на палочке, что ли? С собой и не поговоришь, да и увидишь разве что в зеркале. Не зря же, наверное, мы и не видим себя. Так что и любить себя — всё равно, что любить отражение в реке… или… в ёлочных игрушках. Ты видела, Нин, какие в ёлочных игрушках отражения? Такие рожицы смешные!

Зина заливисто рассмеялась, по-детски беззаботно, с едва уловимыми грустными нотками.

— Не люди для нас, дядь Вить, — снова обратилась она к сторожу. — А мы — для людей.

— Уж больно ты идейная, как я посмотрю.

Зина улыбнулась светло, мечтательно, словно только что открыла новую звезду.

— Зато для нас, — пропустила она мимо ушей ворчанье, — все деревья, все звёзды… всё, всё, всё…

— Ой, девка! Красивая, ума палата… Тебе бы детишек рожать да рожать. А она всё о звёздах!

Зина засмеялась, закружилась. В мыслях она была уже на бескрайних целинных землях, ждущих её под необъятной небесной звёздоностью.

— Девушка-огонёк, зачем тебе неведомые дали? Чтобы высились такие же дома и ходили по улицам такие же люди в алых галстуках?

Комсомолка не знала ответ, не искала его, Важно было что-то строить, чтобы в будущем…

И не так уж важно, в её ли будущем или чьем-то ещё, пусть даже через сотни тысяч лет, но будущее будет светлым, и она останется в нём одной из мириад зажжённых свечей.