Мышцы не могли поверить, что на свете есть покой, и болели, но приятной болью, обещавшей отступить до самого утра во время сна — беспокойного, запутанного, как разрушенные улицы незнакомого города. Они обычно и снятся. И бессмысленно пытаться вспомнить название, такое же бессмысленное, как всё здесь вокруг. Но название было, и даже не название города. Земли, какого-то государства. Оно почему-то называлось государством Елена.

Нина приехала туда на таком же чёрном автомобиле, на каком везли её по улицам Берлина, но за рулём был не офицер, а почему-то батюшка. А сзади сидел другой священник, и у обоих вместо лиц были лики, так что даже теперь, хотя прошёл день на лесоповале, казалось, это было не во сне.

Оба шутили, но как-то чрезмерно серьёзно.

Наконец, приехали.

Ни машины, ни батюшек не было.

Только какой-то барак, почему-то пустой. И два выхода.

Нина шагнула в один из них, и увидела обрыв и рельсы. И хотелось спросить, куда они ведут, но не было никого. Только заполняли всё вокруг в беспорядке поваленные деревья.

И вот снова барак, и какая-то сила подталкивает девушку к другой двери. За ней светлее.

Какой-то, видимо, районный городок. Чинные коробки домов, пролетарски выстроенные в ряд, чисто выметенные улицы.

— Извините, — растерянно спрашивает Нина прохожих. — Как называется этот город?

Пытается произнести шутливо, но голос выдаёт беспокойство. И сразу становится понятно, что она неизвестно как оказалась в незнакомом городе. Так что шутливо отвечает уже прохожий — паренёк какой-то в гражданском, говоря на судебном языке, без особых примет.

— Государство Елена, — бросает он вскользь, и исчезает за углом.

Здесь можно жить, но давит ограниченность в пространстве. Как будто те же лагерные стены, хоть и нет лесоповала. Но просто ждать и нечего не делать даже хуже, ведь остаётся считать секунды-песчинки, сколько их упадёт в песочные часы безвременья.

В неволе время чувствуешь иначе, оно как будто обретает плоть, торопит, заставляет сделать выбор, но выбора нет.

Есть только время, и у него есть имя — какое-то тривиальное и странное как «государство Елена».

Два года…

Два года ожиданья, страха, надежды, отчаянья…

И всё-таки кто такая Елена?

Эта мысль стала огромной, как красный (к морозу) шар, спускавшийся за горизонт.

Нину тихо окликнули, как спящую.

Заговорщицки наклонившись, за спиной стояла Лида.

Нина так глубоко погрузилась в воспоминанья о сне, более осязаемом, чем зыбкая дымка-реальность, что не заметила, как Лида вышла из барака.

— Нин, а давай мы с тобой убежим отсюда, — как вылила на голову ушат воды.

Мысль о побеге никогда не посещала Нину, и в то же время лётчица как будто прочитала то глубинное, тайное, что осталось во сне и ожидало чего-то в непознанном государстве с женским именем.

А ждало, наверное, Лиду с её решительным взглядом и жёсткой линией подбородка, плотно сжатыми губами.

— Как? — спросила Нина.

— Да так! — коротко ответила лётчица. — Что здесь мучиться? Нет терпения больше.

Глаза Лиды горели решимостью и уверенностью.

Впервые за долгие месяцы и Нина ощутила, как в душе что-то шевельнулось, оттаяло. Это была надежда.

— Давай! — ответила она в тон старшей лагерной подруге.

План Лиды был прост: дождаться, когда дадут тот самый красный сахар, а дать его должны были на днях. И тогда уж бежать при первой возможности.

— Неделю с сахаром продержимся, а за это время далеко уйдём, — в голосе лётчицы дрожало лихорадочное нетерпение, которое, чувствовалось, она сдерживала с трудом.

Ей тоже хотелось вырваться из государства Елена, хотя, может, её государство называлось совершенно иначе.

К столовой начали подтягиваться заключённые, и Лида резко сменила тему разговора на «рыба вкуснее, чем ласты котика».

— От ластов хочется пить, — громко согласилась Нина.

Ласты всегда привозили слишком солёные.

Лида работала в другой бригаде и, не сговариваясь, о предстоящем побеге они с Ниной как будто забыли. Всё также вечером болели мышцы, также примерзали ночами волосы к нарам…

И только когда морозным вечером (не зря таким огромным, красным было солнце над столовой!) дежурный принёс двухсотграммовые баночки с красным сладким источником силы, Лида и Нина обменялись, как незримым рукопожатием, взглядами. Время пришло.

Бежать решили рано утром, как только бригады примутся за работу.

— Встретимся на краю участка, у лыжни, — прошептала Лида, когда барак наполнился посапыванием. Как грузчик, захрапела тихая Дока Харитоновна, что, впрочем, не смущало уже даже Балерину.

Патрули с собаками непрестанно штудировали участок, как конспект. Мужчины привычно и безразлично валили деревья, а женщины тут же на подхвате обрубали сучья и жгли.

Костёр, как языческий бог, ждал приношений и уносил их, жадный, в небо.

Лида уже ждала в условленном месте, у лыжни.

— Ложись, — скомандовала она, едва приблизилась Нина, и мягко упала на снег. Быстро по-пластунски поползла по лыжне. Нина последовала её примеру, и вот, как две большие отчаянные ящерицы, они минуют вырубленный участок. Ищи-свищи, патруль, беглянок в бескрайней тайге.

Сердца бились колотушками, но, главное, можно было, наконец, встать в полный рост, затеряться среди деревьев.

Лида поднялась с колен и рванула вперёд. Снег, как трясина, вобрал её в себя.

Побежала и Нина, и тоже оказалась по пояс в сугробе.

— Главное, не останавливаться, идти, сколько есть силы, — сквозь зубы, как будто в лицо невидимому врагу, процедила Лида и медленно двинулась в тайгу наугад.

Загустевшим морем лежала тайга, но от лагеря не отделяло ещё и полкилометра.

Зима зловеще молчала в сговоре с белой бескрайностью.

Тишину разбудили два выстрела.

Лида попробовала идти быстрее и упала, окончательно увязнув в снегу.

Два выстрела означали: в лагере обнаружили побег. Значит, их уже ищут с собаками.

И, может быть, даже найдут.

Собаки находят всегда, обученные командам и жестокости, выхолощенные из домашних животных в зверей, они не пощадят: разорвут на месте.

Так случалось не раз. Время от времени мучительное ожидание свободы сотрясали два выстрела, как вызов безрассудства и отчаяния установленному порядку.

Но бежали обычно, когда тепло. Летом, рассказывали, побегов было не меньше пяти. Отваживались на заведомо обреченное предприятие только мужчины; всех их вернули.

Одного привезли в лагерь разорванным на куски, чтобы все могли видеть, на что способны служебные собаки.

… Лай становился всё ближе. Даже время и то сговорилось зачем-то с собаками и замедлило бег, приближая ощеренные, как у демонов, пасти.

Инстинктивно беглянки спрятались за пушисто припорошенный куст. Снег оказался здесь особенно рыхлым, как в насмешку, проглотил почти целиком — только головы торчат, как из-под одеяла.

А острые зубы готовы вцепиться в горло.

Нина закрыла глаза, ожидая, что сейчас чудовище набросится на неё, но собаку словно сдерживала невидимая сила.

Поводок!

Овчарка действительно, была на привязи, которую сжимал в руке один из охранников.

Мужчин оказалось двое, оба с ружьями за плечами, а собака только одна. А казалось (и правда, у страха глаза велики!) целая стая.

— Мы-то думали, порядочные люди сбежали, — презрительно сплюнул сквозь зубы один из них. — А тут — две обезьяны! А- ну вылазьте!

Лида выбралась первой и получила пинок под зад от державшего собаку на привязи. Ещё и стукнул её прикладом, чтоб мало не показалось.

— А ну марш вперёд!

Но Нину не тронул. Она понуро плелась следом за старшей подругой. Неудавшийся побег отнял все силы.