— Я не пойду на это за все золото тигров!.. — голоском юного барабанщика, который обрел вдруг, аналогом утраченного смысла жизни, центр тяжести и сразу как-то плюхнулся на него. — Этого, корсар, не проси.
— Я думаю, за упрямство ты поплатишься головой, Осмин. Безмозглой своей головою, в которой не укладывается та очевидная истина, что без луны, способной вызывать приливы, Селиму твоему гарем нужен, как мне верблюд. Как меняют лекарей в поисках искуснейшего, так он свяжет свои надежды с черным кизляр-агаси. А ты, Осмин, прежде чем голова твоя продемонстрирует первейшее свойство шара — катиться, ты откроешь своему преемнику великую тайну: «Однажды я, Осмин — безголовый уже без пяти минут — видел этими самыми зенками златую заду. В Тетуане. И не пожалей я, болван, чертежик, который нынче тебе торжественно вручаю, голова эта и завтра, и через месяц, и, может, через десять лет держалась бы на этих плечах, вместо того чтобы валяться там, где ей предстоит валяться пять минут спустя». И вспомнил он близких и родину и произнес такие стихи:
ПЛАЧ О МОЕЙ ГОЛОВЕ
(
Под стол закатилась она.
Плачь! Плачь о моей голове…
)
Было больно. Голова болела,
Покидая праведное тело;
А душа — и голову, и тело
Покидая — только горевала.
Поднялись в заоблачные сферы.
Дух сказал душе: «Пора прощаться,
Ты теперь иди в аду казниться,
Я поеду к Богу в рай — общаться…»
Гордый дух — едва горе́ вознесся,
Долу был отправлен с новой силой:
Бог Меня призвал к себе, а дух Мой
Приковал Он к огненному кругу.
Так теперь и будем: я — молиться,
Дух — вращаться, а душа — казниться,
Голова моя в пыли валяться,
Тело — умирать и разлагаться.
[52]
Осмин знал: Видриера прав — в придачу пашу все время настраивают против белого евнуха — рано или поздно этим кончится. Кредит доверия исчерпан. Его козырной картой была златозада, о них, о златозадах, он писал еще свою дипломную работу. Когда Селим присвоил себе титул паши, поверив, что благоуханный вертоград предшественника избавит его от заклятья злых сил — чего, как известно, не произошло — Осмину, между тем ставшему старшим садовником, удалось объяснить неудачу отсутствием златозады. Паша доверился ему снова. Так Осмин стал отвратительным временщиком, перед которым заискивали тем сильнее, чем охотней желали ему погибели. Дважды он уже был на волосок от катастрофы. В первый раз — когда Станислаза, польская дива с ногами, стройными, как стебли лилий, и с затуманенным взором, понесла от шайтана. Осмин велел ее задушить, но евнух, которому это было поручено, донес обо всем Селим-паше. Кизляр-ага еле отбрехался, благо беременность оказалась дутой. Станислаза, евнух и еще две служанки «в пучину вод опущены́». В другой раз, когда в диване светлейших Хашим-оглы (Первое Опахало) пожаловался, что Осмин прельщает его речью бесовскою: у Аллаха-де скоро выпадет ресничка. Пашу обуял великий гнев. Он узнавал эти речи. Не Осмин ли когда-то убеждал его самого «вырвать ресничку у Аллаха»? Причина же была оскорбительно ясна…
— Он лжет, о счастливый царь, — взмолился евнух. — Он мечтает об этом, собака, но твой раб препятствует этим гнусным мечтам сбыться. Тогда он возомнил, собака, что тот, кто угоден Аллаху, сам поможет ему устранить эту преграду на пути злых, эту скалу верности по имени Осмин. О счастливый царь, вырви лжецу язык, сдери кожу с собаки, пусть жребий его будет достоин его низости. Ты убедишься, что поступил правильно, когда узришь златозаду, ибо раб твой уже близок к тому, чтобы ее отыскать и тем завершить дело своей жизни. — Этими словами кизляр-ага спас свою жизнь — когда Селим приказал его привести, уже в кольце стражников. А жребий Хашима действительно опустился низко: Селим-паша выполнил все рекомендации, данные ему на этот счет Осмином. Вместе с Хашим-оглы расстались с жизнью еще шестьдесят человек из его окружения.
И что же теперь получается? Теперь, когда златозада, в чары которой он верил, как верит муджахед (стоя на остановке восемнадцатого), что уже через минуту его половой член будет сжимать нежная ладошка райской гурии — взамен его собственной, заскорузлой, постылой; теперь, когда златозада явилась пред ним — эта Луна, меняющая линию берегов, эта дева райской красоты — теперь отказаться от нее?! Похерить мечту, а с нею, возможно, и жизнь?!
Осмин молча достал золотую папиросницу, которую носил под сердцем. В ней лежал вчетверо сложенный листок коптского папируса. Почему, в отличие от какой-нибудь романтической злодейки, расстающейся под дулом пистолета с бесценной бумагой, Осмин даже в мыслях не проговорил сакраментального: «Берите и будьте прокляты…»? Очень просто. Он не нуждался в этом последнем прибежище побежденных. Не потому, что не верил в силу проклятия. Мы, может, тоже в нее не верим — а также в ворожей, дурной глаз, порчу — и вообще с младых ногтей марксисты-материалисты, как Ленин с Чернышевским, но… Это «но» указывает, что потаенно мы все же допускаем соседство великого Быть Может, чтя под видом культурной окаменелости рудимент обряда. Не исключение здесь даже два вышеупомянутых монструозных автора — те, что срослись заглавиями и чьи мозги, онемеченные и квадратные, казалось бы, не оставляют никакой лазейки для «страха и надежды». Не исключение, ибо оба — любили. Уже поэтому смерть для них не была стопроцентно односторонним актом. Какая-то повитуха с той стороны, смутно, безымянная, им не могла не мерещиться, этим козлам материализма — козлам искупления грехов наших.
Но Осмин — никогда не любил. Ни единым слоем своего существа не ощущал он, что с какого-то боку разорван, разомкнут — что в действительности имеющее начало как раз-то и не имеет конца. Для того, чей диплом не признают в раю и чье назначение — быть замко́м земного гарема, все наоборот. Аксиома для него — это привычное: все, что имеет начало, имеет конец. Вокруг долдонят, и с амвонов, и в садах: любовь, любовь, любовь… Что это за птица такая (а лучше, птицы)? Pourquoi любовь? На самом деле это не более, чем способность (способ) распознать в логике и ее законах первоапрельский розыгрыш: весенняя синь смеется над нами, скалясь облаками. Осмин, над которым природа подшутила так жестоко, был как бы обречен принимать все ее шутки всерьез. Такой человек — чья душа не знает ночи, а тело не ведает дня — не станет услаждать свой бессильный гнев проклятьями, этим прощальным приветом любви («letzter Liebesgruß»; в русском переводе «Rheingold’а»: «последний крик любви»), для Осмина это ничто ровным счетом. То же, что проткнуть булавкой восковую фигурку.
Капитан разгладил папирус, повыветрившийся на сгибах, И кивнул:
— Бери свою златозадую, мой цербер. Нельзя сказать, что ты переплатил. По крайней мере, в твоем случае этого сказать нельзя. Портсигар можешь оставить себе, я не курю.
— Только если мой капитан боится, что кто-нибудь разобьет ему этим физиономию, — и Осмин небрежно сунул за пазуху вещицу, хранившую отныне лишь воздух воспоминаний — что бывает, порою, слаще дыма отечества.
— Я не бьющийся и никого не боящийся, мой заботливый Осмин. Поэтому позаботимся лучше о том, чтобы седьмое чудо света, Семиразада — ибо она воистину седьмое чудо света — по своем пробуждении…
