========== Часть 28 ==========
Похороны Аурелиуса Мелха ваан Содегберга проходили не незаметно, но и не шумно. Все относительно заметные личности сочли нужным присутствовать на них с самого начала и до конца; личности выдающиеся довольствовались краткосрочным присутствием. Поверенный Корпке, который по настоянию Фабиана занимался организацией похорон и панихиды, указал в приглашении на них о строгом, но не официальном дресс-коде. С учетом того, что в столице все, просто все разговоры вертелись вокруг неожиданной, хотя и давно ожидаемой смерти Содегберга, и эта деталь была обсуждена многократно. Высказывались самые разные предположения: от борьбы кланов в Консулате до попытки конституционного бунта до попытки Магистрата забрать побольше власти в свои руки. Но консулы вели себя, как ни в чем не бывало, то один, то другой соглашался на блиц-интервью на какую-нибудь злободневную тему, а о Содегберге вспоминал, только если интервьюер задавал прямой вопрос, не более, но даже при таком раскладе подчеркивал, что это чрезвычайное, но не судьбоносное событие, и все казалось незыблемым; но магистры продолжали поездки, выступления, совещания в соответствии со своими планами, только появилась эта запись в их расписаниях: гражданская панихида по бывшему государственному канцлеру, и ничего больше. И если присмотреться, красноречивой была такая незначительная деталь: некоторые из высокопоставленных чинов попадали на гражданскую панихиду с легкомысленных событий вроде открытия центра детского досуга, а прямо после нее намеревались посетить еще какие-то мероприятия откровенно развлекательного толка.
Кто-то особо умный предположил, что Содегберг попытался инициировать смену структуры власти в республике – вроде как Устав позволял лишить Консулов полномочий, наделить ими Госканцлера, и тогда остались бы десять самолюбивых, алчных до власти людей не у дела, а то и в глубокой ссылке. Идея была не лишена привлекательности, но совершенно лишена связи с действительностью; Велойч, въедливый стервец, больше из спортивного интересу, чем по необходимости, взялся разнюхать, какой идиот предался этой фантазии в общественном месте, а какой – подхватил эту сплетенку и понес ее в массы. Оба человека, точнее, их жены, находились где-то в середине пищевой цепочки в магистрате, причем были достаточно благоразумными, чтобы не скатываться вниз, но недостаточно выдающимися, чтобы подняться выше. Объяснять им, а точнее, их женам, что государственное право и основополагающиие документы следовало бы знать получше, были уполномочены их начальники, но ввиду незначительности деликта дело ограничилось нежестким внушением и небольшим финансовым наказанием. В воспитательных беседах начальники болтунов даже не удосужились упомянуть, что безмозглостью болтунов недовольны выше. И сплетня зачахла на корню. И все затаились, гадая, что произойдет на этой панихиде.
Магистры прибыли вовремя; консулы задержались и, как будто сговорились, держались недалеко от выхода. Огберт произнес краткую речь, в которой отметил выдающуюся верность Республике, блестящее знание государственного права, преданность идеям отцов-основателей, которые демонстрировал Содегберг. Затем он счел нужным сказать хотя бы пару слов о личных его качествах, а это было сложно. Пришлось снова говорить о справедливости, чувстве долга, самопожертвовании. Все вместе заняло минут десять, и было очевидно, как рад Огберт избавиться от этого бремени – убедительно хвалить. Но речь была неплохой, присутствовавшие одобрительно покивали головами, и можно было вздохнуть с облегчением: это вот-вот останется позади.
Примечание о дресс-коде приняли всерьез все присутствовавшие. Консулы были одеты в обычные темные костюмы, повязали стандартные черные галстуки, и не более. Женщины были изобретательны, отнеслись к выбору своего гардероба тщательно, выглядели привлекательно, и черный цвет был данью скорее элегантности, чем трауру; тем более среди них не было ни одной, сокрушавшейся о Содегберге; кажется, даже смех был слышен время от времени, женский в том числе. И только Армушат явился на похороны в полном облачении: в парадной мантии члена магистрата, с цепью на груди, и словно маску, носил на лице траурную бледность. Он демонстративно держался поодаль от консулов и подчеркнуто не желал говорить о Фабиане.
Константин Оппенгейм постарался избежать ситуаций, в которых вынужден был бы говорить с Фабианом. Он сердился на мальчишку; и даже жесткое заявление госпожи Оппенгейм, что его настойчивость и целеустремленность должны вызывать уважение, и Оппенгейму не мешало бы гордиться своим будущим зятем, не заставили его изменить своего настроения. Он считал Фабиана виновным в смерти Содегберга, что опосредованно, так однозначно. На что тот даже плечами пожимать не удосуживался. Валерия, если бы она оказалась на панихиде, обнаружила бы себя в очень сложной ситуации; к счастью, она принимала участие в очередном проекте за полярным кругом, и погода не позволила ей прилететь в столицу. Фабиан поговорил с ней, утешил, подбодрил, заявляя, что присутствие на таких вечеринках – это политика и с искренним желанием отдать дань памяти усопшего имеет мало общего, и поэтому она может совершенно спокойно поскорбить о Содегберге и у себя в комнате, а затем, оказавшись в столице, возложит букет и дело с концом. Валерия согласилась: она и хотела согласиться, но одно дело принять такое щекотливое решение самой, и другое – согласиться с предложением, сделанным не ею лично. Тем более она к Содегбергу не испытывала теплых чувств.
Велойч воспользовался случаем, чтобы досадить Фабиану, и прокомментировал очевидное нежелание семьи невесты иметь с ним что-то общее. И Фабиан охотно согласился с ним.
– Бесспорно, – сказал он. – Два упертых стареющих идиота решили развлечь себя ролевыми играми.
– Какими еще играми? – заинтересованно спросил Велойч.
– Подозреваю, что они захотели поизображать из себя двух старшеклассниц, объявляющих бойкот всему миру, – поморщился Фабиан. – По крайней мере, они стоят и дуются, как если бы весь мир их предал.
– Каким образом? – Велойч повернулся к нему, злорадно ухмыляясь.
– Не знаю, – Фабиан пожал плечами. – У мороженщика закончилось ванильное мороженое. На любимой розовой кофточке отлетели две пайетки.
Велойч тихо засмеялся.
– Какие познания из мира старшеклассниц, – ехидно сказал он.
– Должен же я знать, чем живут мои оппоненты. Тем более у меня такой отличный наглядный пример перед глазами, и я могу изучать его вживую, – понизив голос, отозвался Фабиан, многозначительно оглядывая его, и ухмыльнулся. Велойч тихо рыкнул и отвернулся. – Вот это я и имею в виду, – злорадно закончил он.
Армушат остался один к концу панихиды. Поначалу на него смотрели с одобрением, даже с уважением: человек решил проявить смелость, бросить вызов официозу, продемонстрировать, что для него значил Содегберг, не только словом, но и делом. К нему подходили, ему высказывали свое почтение. Только тот же Корпке не стеснялся говорить любому, кто только хотел слушать, что Содегберг особо подчеркнул, что хочет, чтобы именно Равенсбург распорядился его духовным наследием; а некоторым, пользовавшимся особым доверием лицам он сообщал, что панихида по большому счету проведена именно за счет Равенсбурга – Оппенгейм и Армушат не могли прийти к общему мнению насчет некоторых вопросов по движимому имуществу, а панихиду проводить было нужно, вот и получил Корпке открытый кредит и полную свободу действий от Равенсбурга, и неизвестно, будет ли в итоге ликвидов Содегберга достаточно, чтобы компенсировать Фабиану его расходы. И неуловимый ветерок переменил настроение толпы. Армушат все так и стоял в парадной мантии и с цепью государственного чиновника на груди, но один. Гости же предпочитали подходить к Фабиану.
Фабиан оставался на панихиде дольше всех остальных консулов. Не потому, что его что-то удерживало в зале, не потому, что он чувствовал себя обязанным Содегбергу – не без этого, разумеется; но публика была в курсе, что именно его старик счел отчего-то духовным наследником. Снова Корпке постарался. Слово там, намек там, почтение, с которым он обращался к Фабиану, – и все обращают внимание, интересуются, а Корпке и рад обязать, рад чуть более обстоятельно объяснить, что документы господина Содегберга, посвятившего всю свою жизнь служению Республике, поступят в полное распоряжение законного наследника, десятого консула Фалька ваан Равенсбурга, со дня на день. Поэтому от Фабиана ждали, что он будет присутствовать до последнего. Он и присутствовал. Стоял себе молча у задней стены, сидел в глубоком кресле в кабинете, и все с подобающей случаю скорбной миной, а сам прикидывал: когда уже этой жадной до развлечения своре наскучит это унылое действо, и что можно предпринять, чтобы выгнать этих ослов вон. И еще Фабиану было интересно, найдется ли хотя бы один человек в этом сборище ослов, который действительно скорбит по Содегбергу. Возможно, только Томазин; но даже на его счет Фабиан сомневался: уж у Томазина было куда больше времени, чем у остальных, чтобы проститься с Содегбергом, возможно даже, что он давно уже относил траур по своему работодателю и вечному начальнику.
