Но именно Огберт мог выступить с экспертной оценкой действий того же ваан Вриеса; он был въедливым, этот Огберт, и пусть его экспертное мнение ни к чему не обязывало, люди заинтересованные задумывались и постепенно приходили к выводу: пусть Огберт и приятельствует с Фальком ваан Равенсбургом, и это приятельство окрашивает его мнение в такие забавные цвета – воронова крыла, к примеру, но ведь прав, ученый сухарь, прав. И ваан Вриеса исследовали под микроскопом, и ему прощали все менее охотно его оплошности.

И именно Огберт мог сыграть решающую роль в некоторых предприятиях Фабиана, о которых никто, в том числе и Велойч, не знал ничего. Велойч – тот предполагал; разоткровенничался же однажды с ним Альбрих, заговорил о том, что многоглавая власть – это зло, он бы многое иначе делал и многое иначе решал, будь он один наверху, а эта постоянная необходимость согласовывать оказывается великим пожирателем времени и сил. Нечто похожее наверняка думал и Фабиан. В конце концов, он скорее всего стоял за тем революционным решением Госканцелярии о том, что возможность радикального упрощения структуры консульской власти полностью соответствует Основному закону. Мотивировка была неважна, пусть Огберт и размахнулся на документ в тридцать тысяч печатных знаков, а потом еще и монографию выдал. Важной была суть: во главе Консульской Республики может стоять один-единственный консул. Ваан Вриес, скорее всего, рассчитывал стать им. Но Велойч ставил на Фабиана. До сих пор ведь не ошибался!

После длительной паузы – Фабиан не считал нужным говорить, Велойч не считал нужным настаивать – он все-таки не утерпел.

– И что значит это твое «не совсем»? – спросил он.

– Ну-у-у, – задумчиво протянул Фабиан, глядя на него с детским интересом. Он становился все лучшим артистом, его лицо, бывшее обычно совершенно бесстрастным или формально-приветливым, могло внезапно надеть очень выразительную маску. Его глаза, пусть горевшие или тлевшие обычно, но ничего не выражавшие, могли попустить отблески эмоций, которые он считал нужным показать. И Велойч почувствовал себя задетым, захотел поежиться под этим детским любопытством, которым залучились цепкие, пронзительные глаза Фабиана. – Значит, не полностью? Не совершенно? – предположил он. – Твое здоровье, прелестник.

Он поднял бокал в шутливом тосте, невесело усмехнулся, сделал глоток.

– Мне очень не нравится твое настроение, Равенсбург. – Прошипел Велойч.

– А мне очень не нравится твой галстук. – Флегматично отозвался Фабиан, и его глаза вспыхнули на секунду, и его рот дернулся в мимолетной гримасе. – Но я же молчу.

Велойч гневно смотрел на него. Фабиан печально смотрел в свой бокал.

– Вернемся к Юстиану, – неожиданно вскинул он голову. – При прочих равных обстоятельствах он по-прежнему силен. У него поддержка половины магистрата. Возможно, Огберт вынужден с ним считаться. Ты тоже остерегаешься выступать против него открыто, хотя, восхитительная Летиция, твои манипуляции со статистическим отчетом меня просто восхитили. Это ведь твои прелестные коготки мелькнули за тем циклом передач по анализу реформ ваан Вриеса?

Велойч многозначительно улыбнулся, кокетливо склонил голову. Фабиан счел себя обязанным изобразить чисто мужскую заинтересованность в женщине напротив. И о чудо – старая прожженная кокетка Летиция зарозовела от удовольствия.

– Восхитительно. Я имел в виду маникюр, Эрик, – широко улыбнулся Фабиан.

Велойч почувствовал себя польщенным, черт побери.

– Но половина магистрата – это все-таки слишком много. – Задумчиво продолжил Фабиан, рассеянно улыбаясь. – Вот если бы сократить эту поддержку хотя бы вполовину…

– М-м, – осторожно протянул Велойч. – Его поддерживает и транспортный совет во главе с Оппенгеймом.

– И что? – невинно спросил Фабиан.

– Твоим несостоявшимся тестем.

– Он же не состоялся. – Фабиан пожал плечами. – И должен признать, он эту гипотетическую возможность до сих пор эксплуатирует. Слишком, боюсь, слишком неоправданно.

– Оппенгейм любит бои без правил, – осторожно сказал Велойч. – По крайней мере, посещает их за компанию со знакомыми.

– Ага. И на последнем матче участница осталась без пяти зубов и с раздробленной ключицей, – печально вздохнул Фабиан. – Какое несоответствие основным правам человека.

– И что-то мне кажется, что ты не хочешь пускать на передовую своих журналистов.

– Они и так заняты, Эрик. Мечутся от одного научного центра к другому. То там прорыв в генной инженерии, то там прорыв в нейроинжиниринге. Это, конечно, не сломанная ключица, но подрать глотку есть о чем.

Он смотрел на Эрика, подняв брови. Тот ухмыльнулся. Фабиан поднял бокал. Велойч сделал глоток.

Фабиан связался с Валерией за двадцать четыре часа до выхода злосчастного репортажа о боях без правил. Поинтересовался, как обстоят дела с Эрггольцем, с новорожденным Артемисом, с ее производственным участком. Как обстоят дела с ее здоровьем, и поднялась ли температура в их местности хотя бы до минус двадцати. Валерия отвечала охотно, об Артемисе – с особым удовольствием: он и ест хорошо, и в весе прибавляет по часам, и улыбается совершенно ослепительно, лыс, правда, как и его папа, но это еще переменится. Фабиан смотрел, как на его столе меняются снимки новорожденного, двухнедельного, месячного Артемиса, улыбался ему, даже щелкал по носу и все задавал ей вопросы. Наконец подвернулся случай, и он поинтересовался ее родителями. Вполне ожидаемо мама была все еще сердита на нее, даже не интересовалась внуком. Отец, напротив, прислал какой-то подарок, пусть так и не получалось у него навестить Валерию.

– Кстати, о нем. – Помедлив, сказал Фабиан. – Свяжись с ним. До меня дошли какие-то, эм. – Он пожевал губы. – Совсем неясные слухи, что он попал под прицел журналистов. Если у него действительно есть основания для опасений, он должен быть наготове.

Валерия попыталась разузнать подробности, но Фабиан все отвечал, что до него дошли слухи, совершенно случайно, и он даже приблизительно не представляет себе, о чем речь. Но если Оппенгейм знает и если ему действительно есть, за что опасаться, то лучше бы ему подготовиться к обороне. И да, он был бы благодарен, если бы его имя не фигурировало в разговоре Валерии с отцом.

Если Эрик Велойч и был недоволен тем, что Оппенгейм внезапно ушел в оставку и внезапно улетел в теплые страны в связи с ухудшившимся здоровьем, он высказал это сдержанно. Дураком был бы, если бы вообще промолчал, думал Фабиан, когда неубедительно, лениво даже отбрехивался от обвинений в двуручничестве. Велойч был почти недоволен, но смог найти в себе достаточно злорадства, чтобы посмеяться над поспешным отъездом четы Оппенгеймов. В любом случае, главой транспортного совета был назначен некто Бартоломеи; Велойч, очевидно, знал его достаточно хорошо. А Фабиан не возражал: этот Бартоломеи мог быть устранен в мгновение ока.

И он продолжал заниматься своими непосредственными обязанностями, а время от времени вспоминал и об общественных, обременял себя несколькими съемочными группами и предупреждал какой-нибудь из центров, что собирается навестить его, да не один, а с акулами пера.

Один из таких центров вызывал отчего-то его особый интерес. Его профилем были всевозможные нейронауки, а во главе стоял исключительно мизантропичный чудак, который обожал рассказывать о человеческом мозге. Фабиан отчего-то ему симпатизировал и позволял перехватывать исследовательские проекты, которые иначе как авантюристскими не назывались, а к профилю исследовательского центра могли иметь самое опосредованное отношение. Фабиан посмеивался в ответ на недовольство и поддерживал этого чудака в его очередном начинании.

Засылать к этому придурку съемочную группу и не обеспечивать буфер было самоубийственно, это Фабиан выяснил опытным путем давным-давно. И кроме того, ему было интересно, что еще придумал этот Елфимов. А этот Елфимов времени даром не терял. Центр разрастался, лаборатории плодились в геометрической прогрессии, он замахивался на все новые области исследований, и все это не мешало ему ненавидеть людей. Впрочем, Елфимов относился к Фабиану с приемлемым дружелюбием – одному из немногих людей. Он и сказал ему: