Фабиан предпочел промолчать.
Валерия предпочла не развивать тему.
Он долго пытался представить себе: знаешь человека значительное время, а потом как обухом по голове – и ты забываешь о контракте, об обязанности выйти замуж, о каком-никаком долге перед родителями и опрометью скачешь замуж. И это – благоразумная, сдержанная Валерия Оппенгейм. Теперь, правда, Оппенгейм-Эрггольц. Жутко беременная, ловко управляющаяся с производственным участком на крайнем севере, настаивающая на том, чтобы Фабиан непременно присутствовал на крестинах их с Габриэлем ребенка. Странно, чудно – но никогда Фабиан и Валерия не были так близки, как после ее невероятного поступка, после того, как они расстались. Он был рад за нее – и не кривил душой, говоря это всем, кто спрашивал. Даже Велойчу.
Карстен Лорман всерьез рассчитывал на суррогатное материнство; хотел двойняшек – две яйцеклетки одной матери, сперма их обоих, но был не против усыновления. Сама мысль о котором вызывала у Аластера яростный протест, а ведь он мог быть покладистым – он был покладистым большую часть времени, с Карстеном – с тем вообще был невероятно, неописуемо послушен, вился вокруг него вьюном, только что в рот не заглядывал. И это было удивительно видеть в первую очередь Фабиану: Аластер – и не бунтует, не ведет партизанские войны, не настраивает исподтишка всех и вся против противников Карстена? Невероятно. Но факт. Он попытался пару раз предложить Аластеру, возмущавшемуся черствостью, тугодумием, консерватизмом, закостенелостью, неизобретательностью, неповоротливостью, полнейшим отсутствием эмпатии и много чем еще, Карстена расстаться. И, не особо обращавший внимания на животных, он познал на своей шкуре, как шипит дикий камышовый кот, если его разозлить, как он бросается в лицо с единственной мыслью: выцарапать глаза, откусить нос, выдрать язык. Никто, никто в этом мире не смел говорить гадости о Карстене! Кроме Аластера, разумеется. Но приступы праведного гнева проходили, и Аластер усаживался рядом с Фабианом, съеживался и жалобно заглядывал ему в лицо своими виноватыми глазищами. Минута гипноза – и он продолжал жаловаться. И живет-то этот Лорман по режиму, расписанному до минут, и значит-то для него эта клиника куда больше, чем для того же папы Армониа сиськи экстра-люкс его очередной жены, которая еще пару месяцев назад была его медсестрой, и когда Аластер решил пыхнуть сигаретку в лесу за территорией клиники, и это был совершенно невинный ароматизированный табак, то ему пришлось выклянчивать снисхождение у этого чурбана, который просто не понимает, что значит расслабляться; и даже сидра, банального сидра он не допускает в радиусе пятидесяти метров от Аластера. Он жаловался, а Фабиан старался из последних сил, чтобы не захохотать: Аластер мурлыкал как сытый кошак, щурился от удовольствия, только что не потягивался от него. А попробуй-ка сделать что-то недопустимое, попробуй засмейся – сразу же столкнешься лицом к лицу со взбешенным диким выблядком.
Аластер втянул Карстена в проект, о котором Фабиан обмолвился больше с целью отвлечь его от причитаний о несчастном себе, несчастном Фабиане, несчастном Карстене. Пилотный, жутко экспериментальный, невероятно секретный, скорее проект престижа, чем имеющий какое бы то ни было прикладное значение: какой идиот в здравом уме согласится делить отцовство? В Республике, даже в самых отдаленных ее регионах, не была разрешена полигамия; о полиандрии и слыхом не слыхивали, а иных причин для чудных манипуляций с женскими и мужскими половыми клетками придумать не представлялось возможныхм. Но это если следовать официальной этической доктрине, которая настаивала на том, что брак – это добровольный союз между мужчиной и женщиной, однополые отношения – неэтичны, много чего еще, о чем Фабиан и сам время от времени говорил: сквозь зубы, в предельно общих фразах, по необходимости, но говорил. И он как никто другой знал: этот проект недаром получил молчаливое одобрение практически всех консулов: все грешны в этом грешном мире, а кое-кто из самых титулованных грешников не отпускал от себя своего любовника уже третий десяток лет, несмотря на двух законных жен, трех не менее законных отпрысков и обильные шепотки о многочисленных внезаконных увлечениях самых разных возрастов. Эти-то кобеля позволяли обкатать технологию на подопытных крысах вроде Аластера и Карстена, а сами наверняка приценивались: а не воспользоваться ли ею в своих интересах? Наверное, они были не так и неправы: технология была хороша, если тестировать ее на мышах; она давала неплохие результаты при тестировании на приматах, с людьми же не задавалось. Приходилось разрабатывать особую модель искусственной матки, потому что стандартная не подходила; разрабатывались новые приемы генного инжиниринга, потому что старые оказывались малоэффективными; модифицировались и унифицировались протеины, потому что эмбрионы оказывались слишком чувствительными к малейшим изменениям, и многое, многое еще. Карстен все чаще говорил о том, как проще было бы усыновить ребенка. Аластеру все сложнее становилось изображать легкомыслие. Фабиан же почти не сомневался: их не рассорит ничто, даже неудача с ребенком, только сплотит.
Он неожиданно оказался совершенно один. Только что была Валерия, которая, как ни крути, занимала значительное место в его жизни. А нынче даже на проходной спектакль невозможно было пойти без того, чтобы какая-то оголтелая мамаша не попыталась подсунуть ему свою девочку. И как назло, не за кого было спрятаться, тем более девочки Фабиану нахрен не сдались – после Валерии-то, зрелой, невозмутимой, надежной, ненавязчиво-привлекательной. Приходилось отбиваться. Хамить. Даже спасаться бегством. Злиться в присутствии того же Велойча, злорадно ухмылявшегося гада, что эти дуры совсем ошалели, бросаются ему под ноги, срывают на ходу одежду, идут на невероятные уловки, чтобы забраться к нему в постель и обосноваться там.
– Еще бы, – вредно ухмылялся Велойч. – Раньше и консулов было по пять дюжин, и все равно мало кто спасался. А сейчас на нас пятерых и охота ведется в дюжину раз более настойчивая.
– Не внести ли в Основной закон положение о том, чтобы консулам давать обет безбрачия, дражайший Эрик? – скрежетал зубами Фабиан. – Чтобы хотя бы на него можно было ссылаться.
– Это не остановит никого, – отмахивался Велойч. – Ни этих оголтелых дур, ни нас, если припрет.
– Зато какие скандалы бы разворачивались в Консулате, – мечтательно произносил Фабиан. – Ты только представь: Юстиан ваан Вриес вступил в порочащую его связь с некоей Анной Икс, каковую он попытался скрыть от своих коллег и общественности. Позор! Отстранить!
– Анной Икс? – натянуто улыбался Велойч. – Не Верой Эм?
– Вера Эм, дражайшая Летиция, была перед Маргаритой Дэ. – Наклонялся к нему Фабиан – Ты разве не в курсе?
– Возможно, слышал, но не обратил внимания, – сквозь зубы цедил Велойч.
Фабиан сокрушенно цокал.
– Не знать подробностей душевного здравия нашего уважаемого первого консула? – неодобрительно качал он головой. – Как легкомысленно.
Велойч начинал ненавидеть Фабиана. Тот отчетливо видел это, но не мог удержаться от еще одной шпильки, которая заставляла эту старую кокотку извиваться, словно его тыкали ядовитыми иглами. Неизвестно было, насколько простирается доброжелательность Велойча теперь, когда консулов осталось пять. Точнее, Фабиан внимательно следил за ним, отчетливо понимая, что доброжелательности не осталось; ему было любопытно, когда тот захочет избавиться от него, такого живучего. Пока Велойч предпочитал страдать от шпилек Фабиана и настойчиво напрашивался на дружеские посиделки за кофе. Только и противодействие с его стороны Фабиан ощущал все сильней – незаметное, ненастойчивое пока, но набиравшее силу.
Только что был Аластер. Охочий до чужой жизни, толком не живший своей Аластер, который жадно собирал все сплетни в округе, до которых только могли дотянуться его щупальца. Только что было время, когда можно было ввалиться к нему в любое время дня и ночи, потребовать новых слухов, приперчить их сексом и перевести дух, как ни странно, расслабиться, зная, что на этого хорька можно рассчитывать, а все, что они рассказывают друг другу, во что друг друга втягивают, останется между ними.
