Я последовала за королевой к францисканцам, где происходило девятидневное молитвенное бдение в честь святого Петра д’Алькантара;[284] от всего сердца молила я Господа вдохновить меня на то, что должна была свершить. В день, когда была выставлена евхаристия, испросив Господней благодати на принятие решения, по своему состоянию я поняла, что все мое существование будет потревожено, если я буду пытаться изгнать из мыслей намерение, уже там утвердившееся. Когда я стремилась от него избавиться, то на деле была занята лишь средствами, к которым должно прибегнуть, чтобы господин де Лозен понял мои чувства к нему, и раздумиями, как добиться успеха: мне казалось, что сделать это очень просто; вспоминая, как говорилось выше, примеры, вычитанные мной из истории, и я не могла себе представить, чтобы кто-нибудь стал мне препятствовать, помимо тех, кто надеялся унаследовать мое состояние. На следующий день после принятия решения — это было 2 марта — я оказалась у королевы вместе с господином де Лозеном; я прошла перед ним: мне казалось, что по вежеству и веселости, с которыми я с ним беседовала, он должен был догадаться, что у меня на сердце; и хотя он по-прежнему не отступал от изъявлений глубочайшего почтения, но, вспоминая выписанный мной стих, я полагала, что он должен меня понять. Тем не менее меня мучила неопределенность; я хотела найти способ быть понятой. В это время пошел слух, что король вернет Лотарингию и что меня выдадут замуж за принца Карла;[285] я подумала, что это подходящий случай, дабы окольным путем дать возможность господину де Лозену уяснить мое положение, а мне — его изъяснить. Я послала за ним, попросив его зайти в мою комнату, которая была недалеко от его; когда я шла к королеве, то всякий раз проходила мимо его двери. Мне сказали, что его там нет. Он был большим другом Гитри и часто проводил время в потрясающих покоях, которые тот для себя обустроил; под предлогом, что мне любопытно их посмотреть, я туда зашла; я не сомневалась, что найду там господина де Лозена, но ошиблась. Спустившись к королеве, я увидела его беседующим с графиней де Гиш;[286] и, когда я дала понять, что хочу с ним поговорить, она мне сказала: «Дайте мне закончить дело, которое я к нему имею, этого господина мне не всегда удается найти по первому желанию, тогда как вам стоит только приказать ему явиться и выслушать ваши повеления». Этот ответ заставил меня вздрогнуть; сердце у меня забилось так, что мне казалось, все это заметят, и мне даже хотелось, чтобы его сердце заметило порывы моего и чтобы он почувствовал, что я не хочу сообщить ему ничего неприятного.

Когда графиня де Гиш его отпустила, я подошла к окну; он последовал за мной с тем горделивым видом, который заставлял меня видеть в нем владыку мира. Дрожа, я ему сказала: «Вы всегда показывали, что принимаете участие во всем, что меня касается, и вы были мне столь верным другом и человеком столь здравомыслящим, что я не хочу ничего предпринимать, не спросив у вас совета». С поклонами и обычной покорностью он мне отвечал, что крайне признателен за оказанную ему честь, что он навеки мне обязан, что он меня не обманет, как это покажет искренность, с которой он мне поведает свои мнения, и что он будет соответствовать моему о нем доброму мнению. Когда мы покончили с комплиментами, я ему рассказала о ходивших в свете слухах, что король намеревается выдать меня за принца Карла Лотарингского, и спросила, слышал ли он что-нибудь об этом. Он мне отвечал, что нет, но не сомневается, что король пожелает лишь того, чего я сама захочу, и что король слишком справедлив, а его сердце слишком поглощено воздаянием справедливости, чтобы к чему-либо меня принудить. Я ему сказала: «В мои годы не выдают замуж против воли. Мне предлагали множество партий; я всегда выслушивала тех, кто мне о них говорил; некоторые могли бы принести мне еще больше величия, но я была бы в отчаянии, если бы меня вынудили их принять. Я люблю свою страну, — сказала я ему, — я — знатная дама, руководствующаяся скорее разумом, нежели честолюбием, которое здраво ограничивать; надо уметь устраивать счастье в этой жизни, и я уверена, что его не обрести, живя с человеком, которого совсем не знаешь; которого, если он не окажется человеком достойным, нельзя будет уважать». Он мне отвечал, что мои чувства совершенно справедливы и что он может их только одобрить. Он мне сказал: «Вы так счастливы! Зачем вы думаете о браке?» Я ему ответила, что у него есть все основания считать меня счастливой и что я действительно счастлива; но я ему призналась, что число тех, кто рассчитывает на мое наследство и потому желает моей смерти, приводит меня в отчаяние и что одно это соображение толкает меня к браку. Он мне отвечал, что вопрос слишком важен и что я должна его тщательно обдумать, а после того, как он, со своей стороны, тоже над ним поразмыслит, то выскажет свое мнение и я увижу, что он не посоветует мне ничего, что не оправдывало бы доверие, которым я его почтила. Королева вышла, и мы отложили этот разговор до следующего раза. Признаюсь, что, хотя я ему ничего не сказала, что касалось бы его самого, я почувствовала большое облегчение оттого, что мы сможем еще поговорить об этом деле. Мне по-прежнему хотелось, чтобы он обо всем догадался по смущению, с которым я с ним беседовала; я не решалась взглянуть ему в лицо; я была очень довольна собой и строила самые приятные планы на следующий раз, когда мы к этому снова вернемся.

На следующий день, когда королева отобедала, я пошла с ним поговорить. Я ему сказала, что он должен безотлагательно высказать мне свое мнение; что я прошу его говорить со мной искренно и сказать, подумал ли он о том, что я ему сказала. С приятной улыбкой он мне отвечал, что можно составить целую книгу из того, что успело прийти ему в голову, но что там слишком много воздушных замков, и что придумать, как мне поступить — мое дело, он же со всей искренностью отзовется обо всем, что я предложу. Я сказала: «Я не меньше вашего предавалась возведению воздушных замков, но мои стоят на прочном фундаменте, и вы доставите мне удовольствие, если побеседуете об этом серьезно, как подобает другу, ибо я хочу обсудить с вами самое важное дело своей жизни». Он засмеялся и сказал: «Я должен гордиться званием главы вашего совета; вы мне внушаете весьма высокое мнение о самом себе». Я сказала, что буду весьма высокого мнения о советах, которые он мне даст, и обещаю им следовать, и что с еще большей уверенностью, чем ранее, я могу сказать, что буду справляться лишь с его мнением, ибо все прочие мне подозрительны и я уверена, что для меня хорошо лишь то, что он скажет. Он хотел приняться за выражения почтения и низкие поклоны. Я сказала: «Я вас прошу, сударь, вернемся к тому, на чем остановились вчера». «Вы помните, — сказал он, — что вчера мы остановились на беспокойстве, которое вам причиняют ваши наследники, желая вашего добра и вместе с тем вашей смерти, и это единственное, что побуждает вас думать о браке. Скажу откровенно, что на вашем месте я бы тоже так рассуждал. Жизнь нам в радость, и весьма печально знать, что есть люди, желающие нашей смерти. Я понимаю, что это единственная причина, побуждающая вас задуматься о браке, ибо до сих пор вы отвергали все предложения, что были вас достойны. Сейчас нет никого, кто мог бы вам подойти, поэтому вы вполне можете питать желание выйти замуж для того, чтобы вам перестали желать смерти. Но я не вижу того, за кого вы могли бы выйти, поэтому мне затруднительно дать вам совет и остается лишь сочувствовать вашему положению. Я не могу дать вам никакой отрады, кроме как помочь облегчить сердце. Я знаю, — сказал он, — что вы давно ищете человека, достойного вашего доверия, и я счастлив, что этот жребий выпал мне. Я крайне огорчен, что не могу убрать непреодолимое препятствие, которое должно причинять вам столько горя. Ибо, как я только что сказал, нет такого человека, на которого мог бы пасть ваш взгляд. Меж тем не могу не согласиться, что вы правы, желая выйти из неприятного положения, в котором находитесь, постоянно думая, что вам желают смерти. Когда бы не это, чего еще вам желать? Разве вам не довольно величия и богатств? Вас уважают и почитают за вашу добродетель, ваши достоинства и ваш сан. Мне кажется весьма приятным быть лишь себе обязанной тем уважением, которым вы окружены. Король с вами любезен, он вас любит, я вижу, что ему по нраву ваше общество, — чего же еще желать? Став императрицей или королевой чужой страны, вы скучали бы до смерти. Эти звания лишь ненамного выше вашего. Куда как тягостно подделываться под нрав одного человека и всех окружающих, с кем вынужден проводить жизнь, и я не представляю себе, какие радости могут эту тягость облегчить». Я ему сказала, что он прав и я не обманулась, выбрав его советчиком; и что это величие и богатство, о котором он говорил, могут быть использованы для возвышения человека во всем достойного; избрав такой образ действий, я последую велению своего сердца, которое не желает расставаться с королем; и мне думается, тот будет даже рад, если я возвышу одного из его подданных и дам ему средства еще лучше служить трону. Он мне отвечал: «Вы и вправду настроили воздушных замков, но я соглашусь, что у ваших фундамент прочнее, чем у моих. Все, что вы только что сказали, можно сделать, со славой и приятностью для вас. Кроме удовольствия вознести кого-то выше всех властителей Европы, вы можете быть уверены в его бесконечной признательности, в том, что он вас будет любить больше жизни, и, что самое важное, вы не расстанетесь с королем. Вот что я называю фундаментом. А воздушными замками я бы назвал трудность найти такого человека, чьи рождение, склонности, достоинства и добродетели были бы достаточно велики, чтобы отвечать тому, что вы для него сделаете. Вы не можете не видеть, — сказал мне он, — что именно это я нахожу невозможным». Я ему с улыбкой отвечала: «Что бы вы ни говорили, это возможно, и я хочу верить вашим советам. Раз ваши затруднения связаны не с самим замыслом, а с человеком, я позабочусь, чтобы найти такого, у кого имелись бы все названные вами качества». Этот разговор продолжался почти два часа и не закончился бы так скоро, если бы королева не вышла из своей молельни. Признаюсь, я была довольна всем, что ему сказала, и тем, что он мне ответил. Я решила, что он прекрасно понял, что я ему хотела сказать. Я видела его почти ежедневно. Он никогда не заговаривал со мной; мне приходилось подходить самой, и по большей части он ускользал, пуская в ход свою изобретательную почтительность. Такого образа действий он продолжал придерживаться со мной. Через несколько дней я ему сказала, что он, видимо, не желает беседовать о моем деле. Он ответил: «Я нахожу в нем столько для вас неприятностей и трудностей, что, откровенно говоря, советую вам об этом позабыть. Вам сейчас хорошо. Я был бы недостоин чести, которую вы мне оказали своим доверием, не сказав, что лучшая для вас доля — оставить все, как есть». Этот ответ меня задел, но не произвел впечатления. Я убедила себя, что он говорит не то, что думает, и что уже по этому можно судить, что он меня понял. И то, что сперва явилось для меня предметом огорчения, затем превратилось в источник немалого удовольствия. Наши беседы оставались крайне отвлеченными. Он избегал со мной говорить. Мне удавалось к нему подойти раз в две недели, и то он часто не давал мне времени сказать, что я хотела. Однажды я ему сказала: «Я хорошо обдумала ваш совет. И нашла средства поправить дело: если хотите, я вам их разъясню». Он мне ответил: «Если я не всегда с вами соглашаюсь, это не значит, что вы должны утратить ко мне доверие. Я не хочу вам льстить, ибо речь идет о вашем спасении и о спокойствии вашей жизни, поэтому я вынужден держать не слишком любезные речи, которые вам могут не понравиться. Согласен, было бы смешно провести жизнь, так и не избрав линии поведения, сколь бы ни был высок сан. В сорок лет не должно предаваться радостям, которые приличны девушкам с пятнадцати до двадцати четырех. Поэтому я обязан вам сказать, что вам стоит сделаться монахиней или обратиться к благочестию. Если вы выберете последнее, вам следует начать скромно одеваться, отказаться от светских развлечений, познав их избыточность, и, самое большее, из уважения к вашему званию, раз в год посещать Оперу, дабы угодить королю, и то следует, чтобы он вам это приказал; не выказывайте при этом удовольствия, ничего не хвалите, чтобы все поняли, что вас это не занимает. Вам надо будет не пропускать ни большой мессы, ни вечерни, ни проповеди; посещать собрания бедных, госпитали, творить много добра для обездоленных, помогать больным и нуждающимся семьям и радоваться богатствам, которые дал вам Господь, лишь раздавая их так, как было бы Ему угодно. Кроме этих обязанностей следует исполнять долг по отношению к королеве, ибо того требует ваш сан. Вот два образа жизни. Третий — замужество, при котором можно посещать любые развлечения и носить такие наряды, какие пожелаешь, ибо достойная женщина должна стремиться нравиться своему мужу; но последнего мне кажется весьма трудно сыскать. Даже если вы изберете кого-то по вашему вкусу, не обнаружатся ли в нем недостатки, вам неизвестные, которые сделают вас несчастной? Именно поэтому я не знаю, что тут вам посоветовать; как видите, я был прав, вас предупреждая, что, будучи вашим искренним другом, я вынужден держать неприятные для вас речи». Такое объяснение меня смутило; поэтому, когда нас прервали, я не так сожалела, как обычно. Тем не менее я заметила, что во всем им сказанном была своя правота, но мне все хотелось думать, что он меня понял, и что откровенность его ответов была следствием его рассудительности, и что он был готов забыть о собственном возвышении, дабы дать мне незаинтересованный совет, и что он чувствовал себя обязанным так поступить, оправдывая оказанное ему доверие. Я по-прежнему хотела с ним говорить. Он меня избегал и не хотел заходить в мои покои. Мое затруднение было связано не с выбором меж тремя жребиями: я уже избрала брак и не сомневалась, что он был в том уверен. Я была поражена его вниманием ко мне. Он прекрасно видел, что я достаточно сказала, дабы он мог объясниться; никогда человек не простирал свою почтительность столь далеко и не придерживался столь смиренного поведения, видя возможность фортуны, которой обычно предпочитают не рисковать, — а это всегда происходит, когда дело затягивается. Мне казалось, что он более думал о моей славе, нежели о собственном возвышении.