Она меня крепко обняла. Эта беседа длилась час, и всю ее не перескажешь. Но я, безусловно, в тот момент была приятна; говорю об этом без всякого тщеславия, ибо ей хотелось с кем-нибудь поговорить, ее сердце было переполнено. В десять часов она предоставила себя всей прочей Франции, пришедшей ее поздравить. Все утро она ожидала новостей, но их не было. После ужина она проводила время, собственноручно украшая покои господина де Монпансье. Вы знаете, что случилось вечером.

На следующий день, то есть в пятницу, я отправилась к ней и нашла ее в постели. Увидев меня, она удвоила стенания, подозвала меня, обняла и всю замочила слезами. Она сказала: «Увы! помните, что вы сказали вчера? Какое жестокое предвидение! ах, это предвидение!» Она так рыдала, что и я расплакалась. Я возвращалась туда дважды, она в большом горе и все время обращалась со мной как с особой, сопереживающей ее страданиям, — она не ошиблась. В этих обстоятельствах я обрела чувства, которые обычно не испытывают по отношению к персонам ее ранга. Но это между нами двумя и госпожой де Куланж, ибо вы можете судить сами, что такая болтовня будет совершенно неуместна при других. Прощайте.

Анонимное сочинение «Попугай, или Любовные похождения Мадмуазель» традиционно приписывается Бюсси-Рабютену и Куртилю де Сандра, одному из самых плодовитых писателей XVII в. Как уже говорилось, после появления «Любовной истории галлов» все скандальные сочинения считались вышедшими из-под пера Бюсси, поэтому его авторство «Попугая» более чем сомнительно. В начале 1670-х гг. он прозябал в Бургундии и вряд ли мог быть столь хорошо осведомлен о парижских происшествиях. Кроме того, его не оставляла надежда на близкий конец опалы, и трудно предположить, что он был готов пожертвовать всем ради описания мало ему известных событий. Более правдоподобно выглядит кандидатура Гатьена де Куртиля де Сандра (1644–1712), оставшегося в истории литературы в качестве автора «Мемуаров д’Артаньяна» (1700). Он принадлежал к еще достаточно редкому для той эпохи типу профессионального литератора (даже скорее журналиста), работавшего для широкой публики и максимально заинтересованного в коммерческом успехе публикуемых текстов. Поэтому (и по некоторым другим причинам полицейского характера) ареной его деятельности была Голландия, в отличие от Франции пользовавшаяся свободой печати. Там он публиковал свои многочисленные псевдомемуарные повествования, политические размышления и истории различных войн. Но справедливости ради заметим, что расцвет его творчества приходится на более поздний период, нежели начало 1670-х гг.

Логика атрибутирования «Попугая» Бюсси и Куртилю де Сандра вполне ясна: оба автора балансировали на грани дозволенного. Действительно, типологически «Попугай» стоит в одном ряду с «Любовной историей галлов». Однако между ними было одно существенное для той эпохи идеологическое различие. За исключением непристойных куплетов с припевом «Аллилуйя», Бюсси не касался королевской фамилии, в то время как в «Попугае» одним из действующих лиц был сам Людовик XIV. В этом смысле «Попугая» стоит причислить к политическим памфлетам: как отмечает исследователь, «учитывая, что в XVII столетии политика носила сугубо личностный характер, любая критика личности монарха представляла собой по меньшей мере скрытый политический выпад».[274] К этому можно добавить, что в разряд критики попадали и тексты, на современный взгляд вполне нейтральные, но с точки зрения эпохи нарушавшие те или иные конвенции. Так, любовные переживания членов королевского семейства могли изображаться только иносказательно (как в уже упоминавшейся «Беренике» Расина). «Попугай», неоднократно перепечатывавшийся в составе сборника «Любовные похождения знаменитых дам нашего века», где рядом с ним фигурировали истории королевских фавориток («Любовные похождения госпожи де Монтеспан», «Королевские досуги, или Любовные похождения мадмуазель де Фонтанж», «Любовные похождения госпожи де Ментенон»), был скандален не столько содержанием, сколько самим фактом своего существования. Он не раскрывал никаких неприглядных секретов — нет сомнения, что ходившие по Парижу слухи и разговоры были куда откровеннее и циничнее, — скандалом была его печатная форма (вспомним аналогичный случай с «Портретом госпожи де Шенвиль»).

«Попугай» имеет любопытную структуру: рассказчик доводит свое повествование вплоть до расторжения брачного договора, затем приводит подлинное письмо, излагающее официальную версию событий (дело получило слишком большую огласку, и король посчитал необходимым разъяснить свою позицию, согласно которой он отказывал кузине именно потому, что граф де Лозен был его фаворитом, и могло показаться, что он сам был заинтересован в этом браке), и, наконец, две басни, «Орел, воробей и попугай» и «Ответ воробья попугаю». Как свидетельствует рассказчик, басни эти ходили по рукам сразу после описываемых событий, и в них под видом орла был изображен Людовик, орлицы — Мадмуазель, воробья — граф де Лозен, а попугая — муж младшей сестры Мадмуазель, герцог де Гиз (клан Гизов был более других заинтересован в расторжении предполагавшегося союза). Очевидно, что название всему сочинению дали именно они. Судя по отсутствию каких-либо намеков на последующую судьбу Лозена, все эти тексты были написаны до его ареста в ноябре 1671 г. Структура «Попугая» заставляет предположить, что подобное сочетание разнородных элементов — не что иное, как тематическая подборка материалов, циркулировавших сразу после описываемых событий, которая в 1673 г. попала в руки кельнских издателей.

В отличие от других связанных с этой драматической коллизией материалов, «Попугай» в большей степени интересуется графом де Лозеном, нежели Мадмуазель. Вернее сказать, в фокусе повествования находится разрабатываемая героем стратегия соблазнения, объектом которой являлась Мадмуазель. Степень ее достоверности весьма мала: «Мемуары» Мадмуазель показывают, что инициатива все же исходила с ее стороны и что Лозен ей как раз нравился своим необычным поведением, далеким от общепринятых стандартов галантности. Тем не менее «Попугай» — весьма любопытное свидетельство того, как, по мнению современников, должны были развиваться подобные отношения. Количество переизданий и перепечаток указывает на то, что такого рода тексты находили достаточно широкий круг читателей даже после утраты своей актуальности, из романа-репортажа превращаясь в исторический роман.

Вы, дорогой читатель, без сомнения, слыхали некоторое время назад разговоры о браке между графом де Сен-Поль и Ее Королевским Высочеством Мадмуазель, что, как бывает в подобных случаях, вызвало немало пересудов, особенно среди придворных, которые, будучи искушенными в этих материях, рассуждают о них решительно и по сути.

Тогда же собиралось некое общество, то ли в Париже, то ли еще где, точно не знаю, но мне известно, что это были близкие друзья господина графа де Лозена, как вы увидите по их речам, ибо, беседуя о разном, они дошли до свадьбы Мадмуазель, и, когда каждый высказал свое мнение и отметил, как мало она занимает Ее Королевское Высочество, один из собеседников обратился к господину де Лозену и сказал: «О чем вы думаете, господин де Лозен? Почему человек вашего ума забывает о себе, когда предоставляется такой прекрасный и благородный случай? Неужели вы полагаете, что дело не стоит того, чтобы над ним поразмыслить? Это была бы не самая пустая трата времени». Столь неожиданная речь так сильно удивила господина де Лозена, что человек менее обширного ума не знал бы, что ответить. «Как, — отвечал он на эти слова, отступив на два или три шага, — мне думать о Мадмуазель? Что вы такое говорите! Я слишком хорошо знаю, кто она и кто я, чтобы питать подобные замыслы, слух о которых меня ужасает, а одно помышление делает преступным. Я бы воздержался даже от того, чтобы представить себе такое намерение». «Почему нет? — возразил его друг. — Вы знаете, что многие теряют, потому что не ищут. Что дурного в том, чтобы испытать судьбу? Принцесса не столь уж недоступна, особенно для вас, мы знаем, что вы с ней на дружеской ноге, и она вас слушает охотней, чем других. Так чего дурного в том, чтобы прощупать почву?» «Я не решусь даже о том подумать, — отвечал граф де Лозен, — ответ, который я вынужден дать на ваши любезные речи, причиняет мне боль, ибо я вижу невозможность вами предложенного». «Когда бы вы пожелали, то поразмыслили бы об этом, — вскричала тогда вся компания, — все мы здесь ваши друзья и советуем вам, ведь с вашим умом и умением вести себя, да еще пользуясь благосклонностью короля, нет ничего невозможного: подумайте, поверьте, эта задача для вас, и мы будем крайне рады, если вы добьетесь успеха, поэтому не послушать нас глупо». Господин де Лозен отвечал им так же, как первому собеседнику, оправдываясь самыми убедительными и очевидными резонами, и на том эта достопочтенная компания разошлась. Но так как от природы нам любо то, что нам льстит, хотя приличия не позволяют этого обнаруживать, и мы часто открещиваемся и пылко отрекаемся от самого для нас желанного, и чем более рассудок человека способен распознать ценность и достоинство предлагаемого способа продвижения, тем более его воспламеняет жажда пустить его в ход.