Что касается ваших поступков, то они в равной мере невинны и приятны, но, позволяя себе не следовать мелким формальностям, затрудняющим нашу жизнь, вам приходится опасаться осуждения глупцов и упреков тех, кто враждебен вам из-за ваших достоинств.

Женщины, ваши открытые недруги, вынуждены перед нами признавать, сколь многочисленны дары, которыми наделила вас природа. Но порой нам приходится соглашаться, что им можно было бы найти лучшее применение и что вы не всегда используете их так, как следовало. В конце скажу о вашей непоследовательности и непостоянстве, которые вы умеете столь живо изобразить. Они тяжелы для тех, кого касаются. Что до меня, то я в них нахожу некоторую пикантность, кроме того, я заметил, что чем более сетуют на характер дамы, тем больше ею интересуются. Как бы то ни было, вас можно завоевать, но невозможно удержать в равновесии. Вас легко обидеть, совсем того не желая, и даже желание вам понравиться не раз оборачивалось несчастьем оказаться вам неприятным.

Поверьте мне, нужно быть редкостным счастливцем, чтобы найти вас в добром расположении, и обладать недюжинной остротой суждения, чтобы этим воспользоваться. По правде говоря, изучив вас, можно лишь сказать, что нет большего несчастья, чем быть в вас влюбленным, и большего труда, чем удержаться от этого. Таковы, сударыня, наблюдения постороннего, который, дабы судить о вас здраво, постарался сохранить свою свободу. Чтобы добиться этого, он старался держаться от вас подальше. Однако, раз вас увидев, недостаточно затем вас избегать, ведь это обычно столь надежное средство исцеления с вами может и не подействовать. Возможно, вы мне скажете, что человек, в сердце которого есть хоть капля нежности, обычно не бывает столь строг в своих суждениях, но, если вы возьмете на себя труд указать мне, что вам не нравится, я приложу не меньший, чтобы исправиться.

Суждение, кажущееся вам пристрастным, может выдержать испытание лишь в вашем отсутствии, ибо, сударыня, стоит вам явиться посреди портретов и характеров, и вы затмите все сделанные с вас изображения.

Посылаю вам ваш Характер: он объяснит общее мнение на ваш счет и поведает, буде сие вам неведомо, что во Франции нет никого прекрасней вас. Не будьте же слишком к себе строги и не отказывайте себе в справедливости, которую вам воздает весь свет. Дамы по большей части легко поддаются убеждениям и с удовольствием впадают в приятные заблуждения. Так что с вашей стороны странно не доверять истине. Помимо всеобщего мнения в вашу пользу говорит и суждение госпожи де Лонгвиль.[169] Склонитесь перед ним без угрызений совести, и, коль скоро она считает вас совершеннейшей красавицей, которую когда-либо видел свет, вы можете смело тому верить.

От вашей красоты, сударыня, перехожу к бедствиям, которые она приносит, к недужным и умирающим по вашей вине. Отнюдь не из намерения внушить вам жалость: напротив, если вы последуете моему совету, кому-то из несчастных это будет стоить жизни. Слишком долго поэты и сочинители романов развлекали нас поддельными смертями. Я прошу у вас подлинной: кончина, в которой нельзя будет усомниться, послужит вам прекрасным украшением.

Теперь пускай меня именуют наперсником шевалье, и пусть он возвращается во главе собранных в Льеже отрядов, — он убедится, что я встану в их первые ряды. Наперекор всем советам Характера, я заинтересован в вашей суровости, ибо это в интересах моего друга. Если рассудить, то, по правде говоря, все к его выгоде, ибо советовать вам любить лишь тех, кто того достоин, значит поставить вас в невозможное положение и, в общем, посоветовать вам никого не любить. Так что, сударыня, окольным образом я куда суровей старой госпожи *, но намного деликатней и нечувствительно веду к добродетели, как ** и аббат *** — к благочестию.

Мне остается только сказать о дерзости, которую я проявил, обнаружив в вас недостатки. Я ничего не мог поделать, иначе пришлось бы нарушить законы Характера, совершенство которого заключается в смешении дурных и добрых качеств. В любом случае я больше вашего достоин сожаления, ибо целые ночи проводил без сна, будучи не в силах их отыскать. Это первый раз, когда мне пришлось столкнуться с трудностями такого рода. Так что в качестве свидетельства ваших необычайных достоинств запишите большими буквами: **** нашел, что хвалить меня легко и естественно, а выискивать недостатки стоит немалых трудов.

Портрет — один из популярных жанров куртуазной словесности, отражавший свойственное ей колебание между «жизнью» и «литературой». С одной стороны, он существовал в качестве салонной игры, с другой — входил в арсенал приемов, свойственных романному повествованию. Эта двойственность хорошо прослеживается на примере «Мемуаров» кардинала де Реца. Когда ему вспоминается праздничная атмосфера начала Фронды и ее сходство с рыцарским духом «Астреи» Оноре д’Юрфе, то ассоциативная логика подсказывает и следующий риторический ход. Прервав нить своего повествования, он обращается к даме, по просьбе которой написаны «Мемуары» (ее имя не названо, поэтому исследователи до сих пор продолжают гадать, была ли это госпожа де Севинье или ее дочь, госпожа де Гриньян, — обе кандидатуры считаются наиболее вероятными):

Пик популярности словесных портретов приходился на начало и середину 1660-х гг. Насколько известно, «Мемуары» написаны в 1675–1677 гг., то есть речь шла о слегка устаревшей моде. Вспомним, что уже в мольеровских «Смешных жеманницах», то есть в 1659 г., провинциалка Мадлон восклицала: «Признаюсь, я ужасно люблю портреты. Что может быть изящнее!» (1, 12)[171] По всей видимости, кардинал де Рец обращался к знакомой, с которой когда-то разделял это светское увлечение (что делает более убедительной кандидатуру госпожи де Севинье). Но эта апелляция к общему вкусу явно носит характер объяснения, придуманного задним числом (что не отменяет значимости ассоциативного хода от романа к портрету). На самом деле, когда Рец вспоминает собственную остроту, построенную на каламбурном обыгрывании романной топонимики (Марсильи) и реального имени (Марсийак), — «герцогиня де Лонгвиль прекрасна как Галатея, однако Марсийак (герцог де Ларошфуко-отец был тогда еще жив) не столь благороден, как Линдамор», [172] — то это заставляет его произнести ключевое имя: Ларошфуко. Последовательный переход от романа к портрету, а затем к автору «Максим» дает двойную ассоциацию: во-первых, ему приходит на память автопортрет, который Ларошфуко набросал еще в 1658 г. для коллекции Мадмуазель (о чем речь ниже). А во-вторых, как раз в 1670-е г. по рукам ходил портрет самого кардинала де Реца, также вышедший из-под пера герцога. Кардиналу явно хотелось отплатить той же монетой и дать собственную интерпретацию характера Ларошфуко. Но наличие одного-единственного портрета слишком бросалось бы в глаза и было бы похоже на прямое сведение счетов. Поэтому он представил читателю целую галерею исторических персонажей, хотя его исходное побуждение от этого не менее очевидно: портрет Ларошфуко у него вышел втрое длиннее всех прочих.

Этот пример примечателен не только тем, что речь идет о кардинале де Реце и авторе «Максим», двух крупных фигурах культурной и политической истории Франции XVII столетия. Благодаря ему мы можем оценить важность портретного жанра, которая выходила далеко за пределы салонной игры. На языке эпохи «портретом» именовалось любое верное и безыскусное изображение. Не случайно, что в предисловии к первому изданию «Максим» (1665) Ларошфуко утверждал, что его сочинение — «портрет человеческого сердца».[173] Для такого портрета следовало проникнуть в суть характера человека, разглядеть общий принцип, скрывающийся за уникальными личностными чертами. В этом, кстати говоря, и состояла разница между жанром «портрета» и опирающимся на античную традицию жанром «характера», мастером которого был Лабрюйер. «Характер» запечатлевал человеческие типы, «портрет» — индивидуальные черты конкретных людей, относящихся к разным человеческим типам. Рисуя портрет, автор должен был определить характер своей модели, найти его доминанту. Последняя была непосредственно связана с преобладанием одного из четырех гуморов, то есть с физическим строением человека. Поэтому Ларошфуко мог утверждать, что «сила и слабость духа — выражения неудачные: речь всего лишь идет о хорошем или дурном устройстве телесных органов».[174] Правильно найденная доминанта служила ключом к характеру и помогала истолковать поведение человека. Так, кардинал де Рец считал, что главная характеристика Ларошфуко — неопределенность (пресловутое «сам-не-знаю-что»), возможно, вызванная избытком рефлексии. Естественно, что эта точка зрения не совпадала с мнением самого Ларошфуко. Их заочное столкновение порождало борьбу интерпретаций, имевшую вполне практическую цель. Ставкой в этой борьбе была прижизненная и посмертная репутация. Не стоит забывать, что французское хорошее общество было немногочисленным, все друг друга знали либо лично, либо понаслышке, и неблаговидный портрет мог нанести человеку серьезный урон. Как мы увидим, в этом отношении случай Реца и Ларошфуко был не уникален, не менее ожесточенный конфликт вызвал разнобой в интерпретациях характера госпожи де Севинье (кстати, дружившей как с кардиналом, так и с автором «Максим»).