- И куда мы направимся? – спросил я.

- На ярмарку, – ответил тот, – До нее примерно час пути пешком. А там уж до разных лавочек, приторговывающих антиквариатом, ценностями и живописью рукой подать.

- Почему надо было меня тащить с собой? – проворчал Канзоне, вцепившись пальцами в угол рамы.

- А разве не ты мне обещал пойти с нами? – поднял брови Бьерн.

- Я был пьян, старик, и ты это прекрасно знаешь! – огрызнулся тот.

- Я не старик! – вспыхнул Ганн.

- Э! Э! Э! Тихо! – я схватил художника за шиворот, не давая накинуться на наглеца с кулаками. – Уймитесь уже оба.

Рынок – самый крупный в округе, располагался возле одной из местных деревушек и представлял собой значительное скопление народа, по большей части черни и зажиточных крестьян средней руки. Но, несмотря на сельский характер данной местности, я пару раз видел и людей довольно состоятельных с виду – по-видимому из тех, кто, подобно Сарону, имеет здесь загородные резиденции.

Что заставляло их идти сюда, смешиваясь с толпой простолюдинов? Ответ чрезвычайно прост – скука. Аристократическая скука, порожденная образом жизни любого богача неизменно поражает представителей этого класса людей. Их манит несовершенство вымазанной землей палатки цветочницы или варварская атмосфера скотобойни, пыльная таинственность захудалой антикварной лавчонки или яркий сумбур странствующей театральной труппы вперемежку с цыганами, что пристают и предлагают погадать всего за пять марок [8]. Как это ни смешно, но от хорошей жизни тоже можно устать. Вернее, от ее сытой монотонности.

Первой нашей остановкой стала антикварная лавка, которой заправлял одетый в дорогой костюм сухопарый мужчина преклонных лет. Его вид не привел меня в недоумение, поскольку нередко плодовитые торговцы приезжали в провинции из столицы для закупки нового товара, который после, как новшество или просто продовольствие, поставлялся в центры.

Посмотрев на полотно через свой лорнет, он скривился и сказал:

- Не вижу здесь ничего хорошего.

- Значит, тебе пора проверить зрение! – рассвирепел Бьерн, но я остановил его, после обратившись к оценщику:

- Подожди. А что же плохого в таком случае вы видите?

Тот посмотрел на меня взглядом, с каким обычно богач смотрит на бедного – в лучшем случае снисходительным, в худшем – презрительным. Данный был где-то между этими двумя крайностями. Я был в обыкновенной одежде, какую мог носить и крестьянин и житель среднего достатка – куртка из толстого льна, серые брюки и темная шляпа, резко контрастирующая с волосами.

- Техника любопытна, но… я не вижу здесь того, что представляло бы ценность для покупателей Вены, – сказал торговец, – Я не вижу здесь ни драгоценных камней, ни шелка, ни украшений. Картина бедна и пуста. Был бы этот венок побогаче, а юноша одет в бархат…

- Но позвольте – где вы все это возьмете в сельской местности? – возразил я. – В Вене – да, возможно, но не здесь.

- Да к черту эту философию! – прорычал Бьерн, – Картина и должна быть такой, болван ты эдакий! Почему не камни и золото, говоришь? Потому что ни Пан, ни Бахус не ходили в золоте, подобно Мидасу или Мардуку! Они находили блаженство в природе, в вине – крови виноградников, а не в сундуках, наполненных монетами!

- Кому нужны эти червивые яблоки и увядающие листья?!

- А где ты видел в природе вечные листья и вечные фрукты?!

- Стоп! Хватит! – попытался утихомирить их я, но Ганн и оценщик уже разошлись не на шутку.

- Да что ты понимаешь в искусстве?! Ни черта не смыслишь!

- Говори, что хочешь, но я это не куплю! Забирай и вали отсюда! Чтобы смотреть на всякое дерьмо есть реальность! – он развернулся и скрылся в лавке, хлопнув дверью. Ганн, тяжело дыша, отступил на шаг, чуть было не натолкнувшись на Матиса.

- Уймись, Бьерн, – сказал я, – Это только первая лавка.

- Они ни бельмеса не понимают, что действительно важно в картине…- сквозь зубы пробормотал он, – Они не понимают, какой огромный смысл заключен в этих простых вещах.

- Будь снисходительнее к ним, – пытаясь немного утешить его, сказал я, – Они не художники, и они не создавали это полотно. Живопись – настолько тонкая вещь, что не всегда один художник понимает творчество другого, а уж если за это дело берутся люди, не связанные с искусством, то результат…плачевен. – я скосил глаза на Матиса, но тот молчал, уперев взгляд в землю.

- Ладно, пошли дальше! – махнув рукой, проворчал Бьерн, натягивая чехол из мешковины обратно на холст и берясь за угол рамы.

«Так-то лучше», – подумал я.

Однако, наши многочисленные попытки не увенчались успехом. Все закупщики, словно сговорившись, хором твердили, что картина неизысканна и груба, а некоторые – что чересчур меланхолична и нагоняет печаль или скуку.

- Сто, – сказал лавочник, в котором чувствовался немалый винный градус, разглядывая полотно при свете газового фонаря. На улице уже сгустилась темнота, – Не больше.

- Сто?! Вы издеваетесь?! – Бьерн уже был разъярен окончательно. Даже Канзоне, до этого казалось бы пребывавший мыслями вообще не здесь, выглядел так, словно сейчас прибьет этого толстяка в нелепом подобии тюрбана на голове на месте. – Да она стоит не меньше восьмисот!

- Восемьсот марок?! За это?! – скривился тот, – К тому же, учитывая, что изображение на него совсем не похоже, – он указал на Матиса и тот дернулся, но я схватил его за плечо, моля утихомириться. Было ощущение, что лишь из-за моего вмешательства каждая остановка не заканчивается дракой.

- Раз не похоже, то с чего вы взяли, что изображен именно он? – раздраженно ответил я. Торговец подавился и, кашляя, выдавил: – Сто и точка! Никому не нужна подобная халтура.

- Халтура?! Да ты!..

- Вы посмотрите на него – кто хочет купить это дерьмо за восемьсот марок?!.. – с издевательским смехом заорал толстяк прохожим, за что потерявший терпение Ганн врезал ему в челюсть. У меня уже просто не было сил их останавливать.

- Так, что тут у нас? О, искусство! Искусство – это хорошо-о… – внезапно раздался голос, растягивающий слова. К лавке подошли двое мужчин, явно не крестьянского происхождения. Покачиваясь и хватаясь друг за друга, один из них спросил по-немецки, пьяно хихикая: – Это что – Дионис?

- Да, – отпихнув торговца в сторону, прорычал красный после драки Ганн.

- Дионис – это вино, а вино – это хорошо… – едва ли не прикусывая собственные языки, протянули эти двое и я почувствовал, как мой рот невольно кривится в брезгливой усмешке. Удивительно, как жалко выглядит человек любого сословия, пребывая во власти этого безумного бога.

- С кого его рисовали? – спросил один из них – русоволосый человек с венским акцентом, лет двадцати семи-тридцати. Бьерн, у которого уже дергалась бровь, молча указал на Матиса.

- Мдаа…любопытно… – протянули они, расплываясь в весело-омерзительных улыбках.

- Только не говорите, что вы собираетесь это купить! – с возмущением воскликнул толстый лавочник, поднимаясь на ноги. – У меня в лавке есть экземпляры в сотню раз лучше этого!

- Это?! – пьяно удивился мужчина, снимая цилиндр и отдавая его другу. Еле держась на ногах, он ткнул в картину пальцем: – Зачем мне покупать обыкновенную мазню, когда есть настоящее? Сколько ты стоишь, а?? – внезапно метнулся к Канзоне, и, схватив его за горло, так ударил спиной о стену, что из того на мгновение вышибло дух и он вскрикнул.

- Матис! – я пожалел, что не взял с собой пистолет.

Однако, не успел я сдвинуться с места, как пьяница охнул, размыкая руки и поднимая их вверх. Он попятился и я различил в руке Матиса столовый нож, острие которого он вдавил в шею оппонента.

- Sono un’opera d’arte, e molto, molto caro! – оскалив зубы, четко и угрожающе произнес он, делая вперед шаг за шагом. – На немецком, приятель, это означает: «Я произведение искусства и очень, очень дорогое!»

Мои брови поползли вверх: итальянский? Так вот кем был по происхождению этот названный синти – итальянцем. Странно, что имя у него немецкое.